Станислава Флешарова-Мускат - Мост над бурной рекой

— Мисс Гибсон, — говорит Асман, обращаясь к Доминике, — согласилась отклониться от маршрута, чтобы показать нам постоялый двор в Пуэрто-Лапико — это на перевале восточного склона Толедских гор, — где Дон Кихот в конце первого своего странствия целую ночь бодрствовал во всеоружии перед посвящением в рыцари. Вы читали «Дон Кихота»?

— Да, — отвечает Доминика без особой уверенности, — хотела, правда, перечитать еще раз перед поездкой сюда, но не успела.

— Сервантеса мало перечитывать, его надо ч и т а т ь, и не стоит ехать в Испанию, если с ним как следует не познакомишься.

— Зачем вы меня смущаете и огорчаете?

— Я не имел такого намерения. Вы ведь, вероятно, еще не раз приедете в Испанию?

— Я, кажется, уже говорила вам: вы из Штатов, а я — из Польши.

— Какая разница?

— Огромная, и, пожалуйста, не делайте вид, что этого не понимаете. Одно дело — выезд за границу из Штатов, и совсем другое — из Польши. Лукаш надеется, что теперь это изменится, а я — нет, я не надеюсь.

— Почему?

— Не знаю, я не склонна питать каких-либо иллюзий.

— Доминика! — Асман сочувственно берет ее за руку. Они сидят рядом, и так просто взять ее руку и сжать в своей. Никто этого не видит, и на короткое мгновение можно представить, что они одни, только вдвоем, за этим столом со свечами в старинных канделябрах, во мраке августовского теплого вечера, пришедшего на смену знойному дню.

— Не надо было вообще затевать этот разговор, — встряхивает головой Доминика.

— Почему?

— Потому что я постоянно думаю… постоянно думаю над одним и тем же вопросом…

— Каким… вопросом?

— Ах, не спрашивайте меня. Лучше… скажите, если снова… если мне когда-нибудь снова удастся оттуда вырваться, я могу вам позвонить или… приехать?

— Ну конечно! Конечно! Я дам вам адрес! Сейчас дам вам адрес! — Асман едва не задыхается от внезапно испытанной радости, лихорадочно ищет в кармане визитную карточку и вкладывает ее во все еще лежащую в его руке ладонь девушки.

— Благодарю вас!

— Это я благодарю вас! Я!

«Как все просто могло бы решиться, — думает он, ощущая в сердце пронзительно-долгий укол, будто кто-то медленно насаживает его на тонкую иглу, — как в волшебной сказке, и в то же время до унизительного просто! Ей двадцать лет. А куда девать те тридцать семь, которые он прожил прежде?.. Но ведь то была другая жизнь, совсем другая, и ее можно и нужно отделить, запереть прочно и надежно на большой замок, ибо это было нечто очень ценное — его жизнь с Гейл…»

— Благодарю! Благодарю! — повторяет он.

Испанские официанты, все молодые, в расцвете броской красоты, вносят огромные блюда с жареным тунцом, в разноцветной феерии всевозможных гарниров и салатов. Студенты прекращают петь, а неповторимо в этот вечер сияющая и великодушная мисс Гибсон приглашает их тоже к столу и поднимает первый бокал:

— За то, чтобы мы приехали в Гранаду еще раз! Чтобы повторилось все, что мы здесь изведали! Мы сюда еще вернемся!

— Вернемся! — подхватывают все, даже студенты и официанты.

— Вернемся! — повторяет и Асман.

А после ужина — обещанное Хуаном танго: под томный аккомпанемент гитар негромко льются чарующие звуки… Доминика понимает, что должна танцевать с Лукашем, и Асман это понимает, но подхватывает и увлекает ее от стола при первых же аккордах. «У Лукаша будет возможность танцевать с ней всю жизнь, — оправдывает он себя, — до самой поздней старости. И что ему это одно-единственное танго, он наверняка бы и сам великодушно от него отказался, понимая, как много для кого-то оно значит».

— Я надеюсь, так и будет, — шепчет он.

— Что? — не понимает Доминика.

— Что вам удастся оттуда вырваться и однажды из Испании, да, именно отсюда, вы позвоните мне и меня позовете.

— Я уже говорила, что не питаю надежды.

— А я питаю. И буду все время питать! Не утрачу ее ни на минуту!

И внезапно шальная мысль, которой он прежде боялся, поражает его, как удар тока, как мгновенное прозрение: «А зачем ей „оттуда“ вырываться — что за страшное слово, оскорбительное для страны и человека!» Если она уже здесь, если она с ним, и он прижимает ее к груди, совсем рядом видит ее глаза и губы. Она здесь, и он не должен позволить ей уехать, позволить кому-то ее отсюда увезти, и в самом деле, возможно, обрекая на нужду и голод… Он перестанет считать себя мужчиной, если это допустит. Сейчас он ей этого пока не скажет, у него есть еще время: весь завтрашний день и следующий, последний день в Мадриде, если, конечно, к этому времени успеют отремонтировать их автомобиль… Иначе им пришлось бы все оставшиеся часы вести себя как воришкам, укрывающим награбленное, это привносило бы некую фальшь, а эти минуты, нежданно дарованные ему благосклонной судьбой, надо оградить от всякой фальши.