Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Уходил от него под окно, возвращался. "Ну, спасибо, иди, Левочка". — "Я завтра приду. Ну, зачем, зачем — просто так. П-привезу чего-нибудь". — "Не надо, не езди, все есть". — "Ну, смотри. Ты помни… — твердо глянул в лицо, — если что — дай знать. Чтобы… помочь".

Помолчали. И опять не ударил он этим. Как ударил поздней, через год. За нашим столом, подрагивая ногой: "Ты должен к этому относиться нормально", — вразумительно, дружески. И тогда не досада, не злость, но звенящая боль отдалась в душе. И опять замутилось не ново, бессильно: что бы в мире твоем ни стряслось, Лева (мать, жена, сын), для тебя не случится. Только — если с тобой. И тогда (ты прости, Левочка), но подумал, как бы я тебя утешал. Как утешил Гораций своего друга: "Деллий, должно покинуть землю, и твой дом, и твою дорогую супругу". Извини, Левочка, может, не столь уж и дорогую, но — покинуть (и поэтому дорогую). Да при том не ее одну: должность, сытый стол, пруд, где теперь ты купаешься даже зимой. Если б сталось с тобой, не сказал бы, конечно, а тогда, когда не было, очень хотелось, уж поверь мне.

Ночь прошла. Днем сказала Тамара: "Они сделали ей укол. Пенициллин. От прыщичков. Она так плакала! — помолчала. — И совсем потеряла голос. Я буквы

нарисовала ей в блокнотике. Чтобы показывала пальчиком".

Я стоял у окна, молча вперясь в желтую стену, когда мимо прошла, свесив русую голову, Татьяна Михайловна. Что же есть человек? Ну, вот ты, невысокая, строгая женщина? Как там пел Риголетто, умоляя отдать ему дочь? "Ты добрее и лучше душою", — мягче, женственней, чем Никаноровна. Что бы уж там ни говорила сестра Марья Дмитриевна ("У, змея!.."). Пусть стреноженная, опасливая, подавляющая в себе, но — лучше. Для кого? Для своих? О, никто ведь не просит ни чуда от вас, ни участия. Но на здравый смысл, на житейский разум могли мы рассчитывать? Чем же, чем испугали тебя эти три прыщичка? Сепсис? Ну, и дай Бог, но не будет. Зачем же ты колешь? Ведь сама ж подзывала меня: "Катастрофы можно ждать в любой час". Через три дня в блокноте торопливо запишет Тамара: "19/IX 6 утра. Пишет пальчиком: мне приснилось, как будто я съела весь Елисеевский магазин". Почему же выписываешь ей пригоршнями преднизолон? Тот, который "должен вызывать аппетит"? Для чего? Ты же знаешь, что и крошки не может уж съесть. Для чего же, скажи? Потому что работаешь по "железному" Митрофанову правилу: "За направление силовой линии принимается большой палец"?

— Я прокляну их!., я прокляну их!.. — склонясь из окна, шептала Тамара.

И согласно кивал головой, но беспомощно отдавалось во мне: нет, не сможем. Разве выпрыгнешь из смирительной рубахи приличий.

День тянулся. Тяжелый, как прежняя ночь. А уж ночи теперешние и сравнивать не с чем. Выглянула Тамара: "Капельницу принесли. Я не дала. На вашу ответственность — говорят. Пошли они… Саша, купи цветов, Лерочка просит. Гладиолусов". Принес, но лежишь ты к окну головой, и втолкала их мама в майонезную баночку, привязала ее бинтами к кровати, в ногах.

Мы читали по очереди. Уже шли "Капитаны". И с такой обидой, с такой болью за тебя вспоминал, как пришла эта книга в детстве ко мне. Ощущение помнил чего-то таинственного, прекрасного. "Глава первая. Письмо. За голубым раком". Нет, Каверин, нет, где вы видели, что он голубой? Только красный, твердый, горящий, жуткий. И ночами, прижимая твою головенку, придерживая на тоненькой шее, как хотелось мне временами от ненависти к нему свернуть, р-раз! — вместе с этим, тебя убивающим, твою головенку. Так хотелось, что еле удерживался.

Сколько в мире прекрасного, и, быть может, лучшее, что создали люди — музыка. Но, терзая нам сладко душу, нас уносит она лишь на время. Только в книги дано нам уйти надолго. Окунуться в чужое, забыться. Что бы мы без вас делали, книги.

Вот… это вашей девочке, — вошла сестра, вдвинула на тумбочку, сплошь уставленную сосудами, вечернюю порцию лекарств.

Саша, выйди, спроси ее, почему клизмы не действуют.

А чего же вы удивляетесь? — вновь сверкнуло мне револьверной вспышкой то же знакомое удивление. — Кто сказал, что она будет спать? Консультант? Не знаю, не знаю… — уже отстранялась, пряча глаза, пожимая плечами. — Мы это частенько даем. Нет, обычным детям. Как успокаивающее.

Это что же, не снотворное? — не мог я еще поверить. — Может, от дозы зависит? Какая у Леры?

Ноль пятнадцать, обычная. Извините… — и, подергивая плечами, засколь

зила Юлия Александровна подальше от моих вытаращенных глаз.

Вот так… И совсем стало ясно, что нам делать. Но как?