Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

Дома лег, телефон к изголовью приставил и впервые, стыдясь самого себя, подумал: если это случится, то пускай не при мне. Но боялся и этого, вскакивал, ждал: вот-вот зазвонит, а я здесь.

Днем сидел на скамье. На коленях покоился Чехов. "Моя жизнь". Помнил, как она подарила ему кольцо с надписью: "Все проходит". А он, обмирая над этим, думал: "Ничто не проходит". Кто же прав? Оба. Каждый. "Все проходит" — непреложно, ибо проходим мы сами. "Ничто не проходит" для тех, у кого остается в сердце — то, что все же "проходит".

Ну, как? Вы довольны? — круто свернула ко мне заведующая. — Да, спасибо вам, Евгения Никаноровна. Скажите, а почему клизма не действует? Но она же не спит. — Товарищ Лобанов, поверьте: нам виднее. Мы не можем

давать наркоз, — замолчала, но чего-то не уходила. — Шли бы вы домой, отдохнули. — Мне здесь лучше. — Посмотрите на себя: от вас и половины не осталось.

"Меня!.. меня пожалела!.."

Постояла, вздохнула, ушла. Что ж, и в этом нельзя отказать, и не отказал Митрофан: "Угол — это такая фигура, которая может быть тупой и острой".

В этот день, утром, когда меня еще не было, и сидели вы у окна, ты спросила: "Мама, я умру?" И уж больше не спрашивала. Только взгляд стал совсем-совсем отчужденный, тоскующий, знающий. И уже начала вспоминать. Как там, в Комарове, гроза повалила сосну, как ходили с ребятами в лес, гуляли, купались. То одно, то другое всплывало. И по этому можем догадываться, о чем тебе думалось.

— Пора бы вещи забрать… — голос Тамары пресекся. — Ты узнай…

как работают.

Это рядом, где-то. Но не мог я туда идти за твоими вещами, не мог. Ни тогда, ни позднее.

Я просила их дать мочегонного. Очень плохо отходит.

Рецепт выписали, вот, купи. Сволочи, они все суют и суют свои

лекарства. Преднизолон и еще. Целыми пригоршнями. Выбрасываю. Только то, что для печени. Я не дам им капельницу ставить, не дам. Или… — подумала, — реже, не каждый день. Иди, погуляй. Ну, что ты сидишь здесь.

Вот… в аптеку пойду.

Но пришла моя мать. Осторожно сказала, что Лина на меня жалуется.

— Ты всегда должен помнить, что она для тебя сделала.

Ах, помнишь, тогда зачем же ты ее обижаешь?

Как? — повернулся. — Как обижаю? — Сердишься,

злишься. Не разрешаешь приехать. — Зачем? Ей и так с нами хватило. — Но все-таки ты ее не обижай. Я, мать, и то б не смогла того, что она. — Все делали, я помню. Анна Львовна не меньше. Что? Да хотя бы то, как идет, думает, с нами горюет, живет нашим, не сдается, когда…сами уж сдались. — Лина тоже плачет. — Плачет!.. ха-ха… — (Митрофан: Петух повалился на спину и истерически захохотал). — Что ж, она живой человек. — На здоровье. Только пусть не корчит страдания. Душа у нее минутная. Все — на минуточку. Кроме вечного движения. — А у твоей Ильиной какая?

"Такая… вот и ты не поплачешь. А чего меня утешать — поревела бы вместе со мной, повыла бы… Почему ты так легко отказалась, отдала ее? Ведь еще здесь, здесь, вот, слышно…"

Это она так дышит?

"Она!.."

— Боже упаси!.. — помолчала. — Ну, я пойду, Сашенька. Тебе ничего не надо?

А когда стемнело, пришла Анна Львовна. Рассказала про какую-то мать, которая потеряла дочку и сошла с ума. "Вот… только мы почему-то не сходим, все не сходим, не сходим…" — "И вы тоже, почти. То, что вы говорите…"

Она знала: я сказал ей, что мне надо убить тебя, доченька. "Да, и сделаю. Я. Потому что Тамаре нельзя". — "Не говорите мне. Не хочу

этого слышать! Вы себе потом не простите". — "Нет, я должен, должен!.. пусть что будет, мне на все наплевать". — "Вот видите… а говорите, не сходите… — и плачет. — Вы знаете, когда умирала моя мать, это тоже было ужасно. Я любила ее… очень. И ходила к нам пожилая сестра, и одно говорила: "Целуйте ее, целуйте!" Саша, поверьте, вот что надо. Вы потом, потом вспомните и поймете".

Я тогда понял. В тот же вечер, в ту же ночь. И сейчас благодарен за это. И, присев к тебе, целовал, целовал, и так рад сейчас, хоть этому. Все же нужен был и тебе папа, доченька: как вошел, заплакала, пожаловалась обиженно, неразборчиво: "Мама, что папа все ходит курить?" — "Саша…-

укоризненно, жалобно, — ну, что же ты? Я тогда не буду ложиться. Ты уж лучше в окно".

— Саф-ша… — донеслось со двора.

Это Горлов пришел. Загорелый, румяный, в светло-сером "ударниковом" костюме. "Как ты нашел, Левочка?" — вышел к нему. "Я звонил Анне Львовне, она объяснила. Вот, матуфка тебе прислала. Поешь", — достал из п ортфеля бутерброды. "Что вы все так заботитесь!.. Это все Ильина…" — "Н-ну, знаешь ли, достаточно взглянуть на тебя…" — и опять немножечко посмеялся, но совсем необидно. "А что, Левочка, хорошо не есть, или мало, так легко, приятно. Видишь… — заложил ногу на ногу, — я открытие сделал, могу их теперь заплести". — "Эт-то, конеч-чно, достойно докторской диссертации, ха-ха-ха!.." — лишь недавно он наконец-то защитил кандидатскую.