Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

"20 дек. 63 г. — Мама, у тебя такая же работа, как у папы? — Нет. — А какая у тебя? — Другая. — Желтая?" Не совсем, доченька, не совсем: хоть газета, но все-таки детская.

А теперь:

— Мама, — выводишь пальцем, — я з-а-д…

— Что? Что, Лерочка, задыхаешься? Ну, не сердись, напиши.

Вновь самочинно пожаловал Лева. Опять с бутербродами. С ним легко было мне. А ведь тоже сверкал, но открыто. Был в прекрасной поре: защитился да еще расцветал роман. В котором завяжется третья жена, третий сын. С ним легко, да еще с доброй бабушкой Ильиной. И подумалось: отчего же так? Почему это Лина, что столько добра сделала, вздыбливает шерсть. Неужели такой уж неблагодарный. Отчего же и слезы ее не мягчат меня — только жгут кислотой. А вот этот не плачет, в р я м а м, как у них говорили на Псковщине, даже смеется. Отчего же? Да оттого, что не лжет. Нет в нем этого. А вот там мне хотят всучить поддельное. Ну, и что же? Спасибо за это? Нет, не надо, оставьте себе. Потому и на американскую Еву совсем не обиделся. Когда, узнав о диагнозе, написала так прямо, так страшно: "Ты должен через это пройти. Ты еще молодой". Не обиделся, только горько, до звона мне стало. Это правда, человек всегда молодой, если живет молодо. Только ты у нас старая. Чтобы жить.

Юра в школу пошел? — спросил Горлова о втором сыне. Он ведь на год позже тебя родился. — Хорошо тебе, у вас двое. Я все думаю, думаю: почему же у нас не было? Но как вспомню… няни, комнатка, заработки мои.

Нет, Саф-ша, это невозможно. Что ты, вы и так… я помню.

Нет, возможно, даже очень возможно было. Только я дурак был.

А у тебя всегда была бабушка. Оба выросли на ее руках. Ты хоть часик в жизни своей погулял с ребенком?

Н-ни одной минуты!.. — заржал.

Вот за это бог и наказал тебя. Полным благополучием.

Да, у меня всегда все нормально шло. Всегда было лучше, чем у тебя.

Да нет… по крайней мере я тебе никогда не завидовал.

Видите ли, дорогой мой… — ядовито сузив голос, робко попробовал "потрепать" меня по плечу, оттого что немножко обиделся. — Дело вовсе не в зависти — объективно.

И объективно тоже не было лучше. Лишь теперь. Не тебе — всем. Кого знаю, — вспомнил, что есть и похуже. Всегда где-то есть.

А ты помнишь, что я тебе говорил?

Я помню, что ты всегда говорил.

Да!.. — рассмеялся, — работа у нас такая! И хорошо, что за нее хорошо платят, — и обратно немножко поржал.

Замолчали. Лева дрыгал, пружиня на пальцах, ногой. Но земной шар не сбился со своей иноходи, не раскачался.

Где, в какой час надо было мне повернуть свою жизнь?

Ха!.. — остановил свою голень. — В том-то и штука, что это нам не дано. Потому мы и живем так, что мы такие. И об этом, ты знаешь, писал еще Толстой. Ты разве стал бы иначе? Допустим, как я? В партию, кхе-кхе, в аспирантуру пошел? И прочее?

Упаси боже.

Вот видишь, ха-ха!..

— Вижу. Писательская навязчивая бы идея моя не пустила. — Хорошо, что хоть сам понимаешь, — вновь задрыгал ногой.

— А, подумать, сколько докторских диссертаций мог бы я написать за те годы, что отдал писанине. О Маяковском, Гарине-Михайловском, да о любом из любимых.

— Верю!., но их пишут др-ругие!.. — и в подтверждение этому с утроенной силой начал раскачивать планету Земля, и опять, придержав ее, раскатился смехом.

И разве не лучше быть доцентом, чем сторожем.

И даже кочегаром.

Уж па-аверьте мне, Александр Михайлович, куда луч-чше, хах-ах!..

Нет, пожалуй, не лучше. Гадости там через край. Ложь, ложь и еще раз ложь. Ты вот столько ее жрешь, что я бы загнулся от нее через месяц, а ты только здоровеешь. Как говорят солдаты: нас дерут,

а мы крепнем.

Вот именно!.. Видишь: все сходится.

Кроме одного. — "того, что случилось с тобой, доченька".

Чего же? — на секунду приземлил подпрыгивающую ногу.

Кроме того, что, если бы ты употребил свою танцующую

ногу в дело, то давно бы уже стал академиком.

Не успел уйти Горлов, как пришла Анна Львовна. И за ней еще двое, мать и Лина.

— Вот, пожалуйста… — порывшись в сумочке, извлекла Лина два измятых полупустых пакетика от лекарств. — Ты просил, я достала. — Спасибо… — развернул один, в нем катались две белые, уже зажелтевшие таблетки. — Что это?

Не знаю.

А сколько надо? — "дать".

Сколько здесь есть.

Отсыпали… Или осталось, — нехорошо усмехнулся. — Тебе-то не все ли равно?

"Старые чьи-то". — Но ведь я должен знать.

А что тебе знать?

Как дать.

Так.

Кто сказал?

Не все ли тебе равно?

Мне — нет, я не имя прошу, но кто — врач? Я должен дать,