Михаил Черкасский - Сегодня и завтра, и в день моей смерти

— Проходите, проходите, Александр Михайлович, сей

час… — провела ладонью по красивому смуглому лицу, и оно, надутое сном, стало еще туже, свежее — первомайский шар. Согнулась, борясь с самой нижней застежкой, лебезящей по шелку сорочки и такому же смуглому колену, насухо протерла лицо, хрипловато, спросонок проговорила: — Извините… наши еще спят, вот и я с ними… Вчера поздно легли. Тут должно быть… — выдвинула ящик в старинном дубовом буфете. — Вот… — туго-бело, растерянно улыбалась, оттого что приходится это давать. Да еще говорить. Такое.

Ампулы… прохладные, скользко нежные, словно виноградные дамские пальчики. И по ним вкруговую голубыми незабудками вилось одно слово: морфин. "Танечка, это то же, что морфий? Спасибо. Вы не бойтесь: никто никогда не узнает". — "Ну, что вы, Александр Михайлович, я все понимаю. Если бы я хоть чем-нибудь

могла вам помочь! — Уронила красивую темноволосую голову. — Не этим… сами знаете, как я любила Лерочку…" — тяжко вздохнула.

Люби-ла… да, теперь так. И мы скоро будем говорить так же. Завернул в платок, спрятал. И еще предстоял мне визит к Кашкаревичу. Но сперва просил он звонить, и в назначенный час я набрал номер. "Да?! — прочистил испуганно горло. — Гм, слушаю…" Разбудил! " Ефим Маркович, извините, что…" — "М-да, рановато… — недовольно, но зато откровенно. — Ох, ну, ладно, вы правы: просил. Так вы подойдите сюда, к дому, к автобусу".

Гадко стало мне, унизительно. Понимал: люди спят, дорожась и лишней минуткой. Лезу, лезу ко всем. Остобрыдло им до смерти, но что же нам делать? Не спасенья, не чуда прошу — помогите хоть в этом!

Дождь сорвался. Только к этому онкодому приду — зарядит. Рефлекс у него на меня, что ли. Заполнялся служебный автобус — тот, который из дома в д о м возит. Из теплого их человечьего дома в мертвый дом. Пошел к подворотне — перехватить по дороге, успеть с глазу на глаз то, что другим не положено слышать. Шофер уж включил мотор — полторы минутки осталось: Ну, бежит — незастегнуто: "Не дело надумали, Альсан Михалыч, не дело… — Кашкаревич встал, преградив дорогу автобусу. — Что я могу вам сказать? У нас все это еще можно, а так… не советую. Нет. Нельзя! Звоните!.." — и взлетели ботинки, черные, кожаные, на подножку, подошвы свинцово намокшие, желто несношенные в прогибе меж каблуками и пальцами. Щелкнула, жестяно звякнув, дверца. Шофер порычал, нажав на педаль, чтобы отодвинуть в сторонку чужого. Автобус тронулся, засасывая со свистом воздух. Во все свои сто пятьдесят лошадиных сил. Как червяк, недодавленный вот этими промелькнувшими в автобус ботинками, как червяк, что полз, извиваясь меж моих ног, я стоял, и ревело во мне бессилие. И ничтожность — вина моя пред тобой. Что не смог уберечь, защитить.

"29 окт. 62. Очень трогательно и больно вспоминать такое: когда, бывало, выведет меня из себя, и я шлепну ее, то, заплакав, бросается не прочь, а ко мне, зарываясь личиком в брюки, в пальто. И вообще дух противоречия: уйди! — и сразу же: "Папа! — бросается за мной. — Не уходи!" Тут ей дали девочки кусок мела, и Лерка стала рисовать на панели. Строгая дворничиха Дуся увидала и говорит: "Нельзя рисовать на дороге. Нужно в тетрадочке". Лерка ошарашенно посмотрела на меня, я тоже (с сожаленьем, конечно) говорю: да, нельзя. И вдруг углы губ поползли вниз, рот растянулся, выгнулся книзу подковкой, брызнули слезы и с такой горчайшей обидой: "Уйди, папа… у-уйди! — и… побежала ко мне, уткнулась носом в пальто. — Уйди… уйди", — и столько боли, обиды. Еще бы, ведь человечек ждал, что я защищу его, а я…"

А теперь они, они защищали тебя. От меня. От нас с мамой. Шел, не видя, не слыша, бормотал под всхлипы дождя:

— Ну, убейте, убейте ее, чтобы мне не пришлось! Неужели вам жалко? Неужели я должен сам?.. Да, доченька, я. Больше некому. Ты просила. Ты простишь меня, ты одна. Но прощу ли потом сам себя? Наплевать.

Теперь, когда ничего уж не надо нам было от заведующей, полиэтиленовая маска, стягивающая ее лицо, временами лопалась, расползалась. И здоровалась уж не так, как мальчишки с шиком плюют — не разжимая зубов: нет, наклоняла красиво холодную голову и, казалось, даже хотела что-то сказать. Не ошибся: "Ну, что, Александр Михайлович?" — слышно вздохнула. "Все хорошо, Евгения Никаноровна. Спасибо". Головой покачала, глядя в сторонку. Может, думала, что прошли уж те три дня, отмеренных тебе, Лерочка, нашей Людмилой Петровной. Так ведь наш мальчик и эту задачку давно уж решил: "Охотник убил 23/5 утки". И, коль скоро заговорила сама (а вставало, вставало и это "в повестку дня"), спросил: