Этьен Херден - Долгое молчание

«Неужели это все из-за меня? — размышляла она. — Смотри-ка, „Мерседес“ мэра Молоя опять отъехал от адвокатской конторы Писториуса, подняв тучу пыли, а там, под перечным деревом на углу, ссутулился генерал в своем „Плимуте“. С такого наблюдательного поста ему прекрасно видно и веранду центрального магазина, и двери адвокатской конторы Писториуса».

«Ну да, — подумала Инджи, — они все хотят урвать кусок добычи. Они ждали этого годами, следили друг за другом, ждали, пока кто-нибудь не начнет шевелиться. Но все так боялись сделать первый шаг и подать идею, что им понадобилась я, чтобы сдвинуть колесо!»

Она бродила туда и сюда по улицам в той части города, где было потише, где земельные наделы были крупнее, и орошаемые поля люцерны сбегали к равнинам Кару Убийц. Она остановилась возле кладбища и устремила взор поверх могил. Она задержалась возле ворот, изучая водостоки и каменные желоба, возле резервуаров с водой и конюшен, возле каждого заметного свидетельства многолетнего упорного труда; возле каждого следа, оставленного предыдущим поколением следующему.

И все же она никак не могла понять, что происходит. Кто что знал, да и когда? Инджи Фридландер из большого города не знала, где ей свернуть. Так что пусть ближайшим пунктом назначения станет Марио Сальвиати.

А позже она поняла: судьба избрала Немого Итальяшку Сальвиати, Любезную Эдит и Лоренцо Пощечину Дьявола — троих столь различных по характеру людей, — чтобы возложить на них тяжесть знания секрета Золотой Копи. По вечерам она отводила Марио Сальвиати в ванную и позволяла ему медленно утопать в душистой мыльной пене, мыла его мочалкой и с удовлетворением отмечала, что он все больше и больше реагирует на ее прикосновения.

Она повернула к Марио Сальвиати, который, поддерживаемый ею под руку, опускался в наполненную пеной ванну, задерживая дыхание, медленно распрямлялся, а потом поворачивался лицом к ее руке, выдыхая на нежную кожу с внутренней стороны локтя.

После разговора с Инджи Джонти отправился на прогулку. Он брел по Кейв Горджу, встряхивая время от времени рассыпавшейся по плечам огненно-рыжей гривой волос. Пока он шел, за его спиной вспыхнуло пламя. «Спотыкающийся Водяной, — подумал он. — Что же все-таки случилось тем утром? Я вспомнил, что изо дня в день бьюсь над этой деревянной чуркой. В конце концов я отволок ее за дом и бросил там в кучу хлама И вернул ее во двор на следующий же день. Потом начал вырезать ноги, да, помню, самой большой стамеской, стамеской, которая скользит по древесине быстрее, чем ты можешь это разглядеть, просто волшебной…»

Он с раздражением тряхнул головой и сплюнул на обочину тропинки. Он толчком распахнул ворота и вошел в них. Перед ним простиралась Дорога Изгнания. Долгие годы он жил здесь вместе с матерью.

«Здесь избегали слишком многого, — думал Джонти. — Я так привык отмахиваться от любых мыслей, к уловкам и замалчиваниям, что Спотыкающийся Водяной просто не удерживается в моем сознании.

Но все же правда то, что скульптура была закончена, когда тем утром я распахнул дверь и увидел его, окутанного предрассветной дымкой…»

Пока он вышагивал по Дороге Изгнания, начали лаять городские шавки и затрепетали занавески на окнах. Он вспомнил, что это мать убедила его развивать способности к ваянию. И все же она так и не узнала ни о бюсте его деда, фельдкорнета, который он подарил Бабуле Сиеле Педи, но о том, как по вечерам он ускользал в Эденвилль, чтобы послушать ее рассказы. Но Летти придала ему решимости раз и навсегда порвать с обязанностью быть Писториусом.

— Тебя назвали в честь плаката на углу какой-то улицы, ты родился на корабле — иди своей дорогой, — повторяла она ему. Это было в те дни, когда она завершила свой великий труд на поле благотворительности в пользу бедняков Эденвилля. Джонти припомнил, что годы выдались нелегкие. Его дед частенько заговаривал с ним об ответственности, призвании и долге. О преимуществах профессии юриста, о шкалах правосудия. Его дед с горьким сожалением взирал на то, как Джонти вылавливает из реки плавник и вырезает из него фигурки.

— Художники не помогут нам в случае войны, — ворчал старик в рыжую бороду, — и мудро управлять страной они бурам тоже не помогут.

И все же между ним и дедом существовала особая связь. Старик рассказывал ему о севере, о старых временах, когда на охоту еще не ввели ограничений, а земли еще не были освоены. Иногда дед заговаривал о войне — о круглосуточных бдениях буров в степи; о том, как они взрывали поезда, рассеивали колонны хаки и снова исчезали в степи — первые в мире бойцы герильи — партизанской войны.