Пол Теру - Отель «Гонолулу»

Бадди расправил странички, на которых была напечатана его повесть, и удовлетворенно улыбнулся. Только тут он заметил, что слушатели растерянно молчат.

— Дошла суть? — поинтересовался Бадди. — Никогда не дергай кобеля за член, не то он от тебя ни в жизнь не отстанет.

Мизинчик, сидевшая рядом с Бадди в своем свадебном платье, улыбнулась, но дядя Тони и тетя Мариэль глядели встревоженно, словно подозревая, что за этой историей скрывается еще какая-нибудь мораль.

— Мизинчик приедет через пару недель, как только получит американскую визу. — То ли Бадди захихикал, то ли лед зазвенел в его стакане.

Меня пригласили на семейный обед — Була, Мелвин и все прочие. Бадди вытащил из портмоне полароидный снимок и поднял его над столом: Мизинчик улыбается, не разжимая губ, приложив тонкий пальчик с длинным ногтем к ямочке, образовавшейся на щеке.

— Вот ваша новая мамочка.

Бадди, изрядно опьяневший, откинулся на спинку своего трона. Остальные ели, он пил. Покатал во рту кубик льда, пожевал его, скривившись в зловещей ухмылке, перекатил лед на другую сторону рта с таким звуком, с каким пес грызет кость, всю ее упрятав за раздувшуюся щеку.

Два дня спустя я с грустью вспоминал его забавную рожу: старший из сыновей Бадди, Була, позвонил и, заикаясь, сообщил мне, что отец утонул, отправившись на рыбалку у Большого острова, где жил Эрл Уиллис. Чего-то в этом роде я и ожидал от Бадди, прожигателя жизни. Этого-то и опасался.

— Думаю, папочка хотел, чтобы первым мы известили тебя. Уиллис звонил из Пуны, сказал, они вышли в море, и папочку смыло за борт волной. — Була громко высморкался. — Они его так и не нашли.

— Он считается пропавшим без вести или утонувшим? — уточнил я.

Снова громкий горестный звук — Була сморкается.

— Пропал — значит, утонул!

— Мне жаль, — пробормотал я и тут вспомнил: — А что теперь делать с той филиппинкой, на которой он женился?

Я не мог назвать ее женой Бадди — это было чересчур странно.

— Слушай, — сказал Була, — тут черт знает что, нам нужна твоя помощь.

В голову лезли мифы, страшные сказки: новобрачная прибывает из далекой страны и узнает, что супруг утонул, а она стала хозяйкой в совершенно чужом ей доме.

Встретив в аэропорту девушку в новеньком, но дешевом дорожном костюме, неся к машине ее старый и тоже дешевый чемоданчик, я понял, что не могу обрушить на нее трагическое известие сразу же после девятичасового перелета из Манилы. Благодаря кассете я узнал Мизинчика, хотя в жизни она оказалась стройнее и не такой улыбчивой. Она нервничала, высматривая Бадди.

— Мизинчик Рубага? — уточнил я, отводя ее в сторону.

Слабенькая с виду, усталая, растерянная, какими обычно бывают пассажиры после долгого рейса или внезапно разбуженные лунатики.

— Где Бадди? — спросила она подозрительно, напряженно.

— Вот его сын Була. Он все объяснит.

Була стоял у меня за спиной, сопя так, словно нос у него был забит полипами. Он исходил потом, влажным теплом. Здоровенный малый, но какой-то рыхлый, пугливый, не копия отца, а пародия на него.

Когда я осмелился вновь взглянуть на Мизинчика, лицо ее было серым, кожа покрылась слоем пыли, праха, словно горе вызвало преждевременное разложение плоти. В машине она устроилась на заднем сиденье и просидела все сорок миль, не промолвив ни слова.

— Вот наш дом, — произнес Була, когда я сворачивал на дорожку.

При виде этого дома Мизинчика бросило в дрожь, лицо ее непроизвольно исказилось от страха, однако она вылезла из машины и пошла к главному входу.

Дом ценой в два миллиона долларов стоял на берегу моря — не слишком красивый, похожий на коробку, квадратный, крыша плоская, зато большой, трехэтажный, с верандами, накрытыми тентами, знаменитый своими размерами и количеством комнат: за большим обеденным столом у Бадди собиралось восемнадцать человек, — а также прекрасным видом на грозные рифы, где пенились гребни волн. Мизинчик увидела перед собой крепость с дверью, похожей на раскрытую пасть.

Она прошла через эту дверь, оставила обувь у лестницы среди множества чужих сандалий, остановилась на ступеньке, ухватившись рукой за горло:

— Что это за шум?

То был рокот моря, протяжный грохот ударов, отдающих от прибрежных рифов в стены дома: удар сменялся вздохом, а потом грохот накатывал снова, сильнее и громче предыдущего. Зимнее море подвергало дом непрерывному артобстрелу. Волны обрушивались на пляж массой белой, похожей на взбитые сливки пены и скользили, пузырясь, к подножию дома, по пути оседая в песке.