Пол Теру: 22 рассказа

Я родился в 1937 году в Берлине. Моей матери было восемнадцать. Полтора года она скрывала меня ото всех. Наверно, мой отец был какой-то презренный человек — еврей или цыган я о нем так ничего и не узнал. В 1945-м мать добилась разрешения эмигрировать «в статусе беженцев» и вышла замуж за некоего Вольфи. Мы сели на пароход и поплыли в Австралию. Никто из нас не говорил по-английски. Разместили нас в загородном лагере беженцев, разместили в бараках. Через год дали направление в предместье Мельбурна. Там мы зажили счастливо, но через полгода мать и Вольфи разбились на машине. Мать погибла, а Вольфи получил очень тяжелые травмы и не мог обо мне заботиться.

Когда за мной приехали из приюта, миссис Даггер, которая жила в соседнем доме, сказала: «Да мы его к себе можем взять, запросто. Он для нас как родной. Фриц хороший парень, не дармоед». Меня зовут Фред, но в Австралии я для всех был Фрицем — потому что немец.

Миссис Даггер не стала настаивать на своем предложении. Она смотрела, как я сажусь в машину. А потом подошла к дверце и погладила меня по голове. И сказала каким-то необычным голосом: «Ну, Фриц, всего хорошего. Держи ухо востро».

Меня отправили в «Фрейзеровский дом призрения мальчиков-сирот». Как ни удивительно, мне там было хорошо. Старшие ребята за меня вступались. Когда через три года Вольфи, хромая, — он так по-настоящему и не выздоровел после катастрофы — явился меня забирать, я перепугался до смерти. Он устроил, чтобы мы вернулись в Германию. Добирались мы морем. Всю дорогу он надо мной издевался. Я начисто не понимал, зачем он потащил меня с собой да и теперь не понимаю. Вскоре после прибытия в Гамбург он бросил меня на произвол судьбы. Меня приютила одна старушка. Впервые в жизни меня кто-то обнял с любовью. Обнявшись, мы зарыдали — слезы текли без конца. Несмотря на юный возраст, я устроился работать в ресторан — жизнь в Германии налаживалась. Потом, скопив немного денег, я поступил в школу гостиничного персонала. Работал в гостиницах, дослужился до управляющего, а в конце концов возглавил всю компанию — большую сеть отелей.

Наша компания вела переговоры о приобретении отеля в Мельбурне. И вот, спустя сорок лет, я туда вернулся. На выходных поехал по старым местам. Отыскал миссис Даггер. Она сидела на террасе своего дома, совершенно слепая.

— Я когда-то жил на этой улице, — сказал я. — Очень давно.

Едва услышав мой голос, она в слезах воскликнула:

— Фриц вернулся!

Вскоре она умерла. Ее сын рассказал, что она все время вспоминала меня, и только когда я вернулся и она узнала, что у меня все сложилось хорошо, смогла отойти с миром. Все эти годы ее мучила совесть за то, что она позволила увезти меня в приют.

Жизнь у меня не такая, как у всех, много трудностей, но моему отцу пришлось еще труднее. Сейчас ему пошел седьмой десяток. Чуть ли не с раннего детства я видел в нем своего мучителя.

В четыре года я заболел свинкой в тяжелой форме. До болезни я развивался нормально, но после сделался непослушным и своенравным. Я не слушал взрослых — просто не обращал на них внимания. Поступал назло отцу, а он был большой поборник дисциплины: морская пехота США, две командировки во Вьетнам. «Слушай меня!» Но я не слушал. Он меня шлепал — иногда так сильно, что тело ныло несколько дней. Бил по рукам, выворачивал уши, загонял в угол и заставлял стоять. Требовал называть его «сэр». Чем старше я становился, тем суровее становились наказания. Хуже всего было стоять на коленях на ручке швабры. Мне приходилось простаивать так часами. Тогда мне было лет семь-восемь. И так год за годом. Я грубил, дерзил и так далее — если верить отцу. Учеба в школе у меня тоже не ладилась. Там кары были помягче, но, увидев мой табель, отец вообще свирепел.

Лет в тринадцать мне проверили зрение. В школе у всех проверяли. Я не выдержал теста. Окулист выписал мне рецепт на очки и порекомендовал проверку слуха. Слух мне проверяли несколько месяцев, вновь и вновь, иногда — целой группой врачей или в присутствии студентов-медиков. Некоторые спрашивали: «Почему ты весь в синяках?» Я отвечал: «Упал».

Оказалось, я почти полностью глухой — из-за свинки. Мне подобрали два слуховых аппарата. Для меня началась совсем другая жизнь, хотя характер все равно остался бунтарским. Одноклассники смеялись над моими «наушниками». Учиться я стал лучше, но дома атмосфера стала мрачная.