Михаил Барщевский - В перерывах суеты

Андрей смотрел на них и думал о том, что счастье было совсем близко, что последняя любовь могла вернуть его к нормальной жизни, которой после смерти Алены не стало, что... А как им объяснить произошедшее, как сказать Насте, что они больше не будут встречаться? Что будет с ней, если она узнает, что спала с собственным отцом? Что ее отец бросил беременную мать? Будет ли ее волновать, что он ничего не знал? Разумеется, нет! Андрей заплакал. Девочки, видимо думая, что это нормальная реакция для ослабленного болезнью человека, к тому же весьма сентиментального, посчитали, что все в порядке. Андрей сказал, что хотел бы уснуть. Настя с Дашей ушли.

Через час в палату вошла женщина. Андрей не столько узнал, сколько сразу понял, что это Марина. Его удивило лишь то, что она пришла выяснять с ним отношения сюда, в больницу. Добивать инфарктника — это жестоко. Оправдываться у Андрея не было сил. Он весь внутренне сжался и думал лишь о том, чтобы не расплакаться опять.

Марина не стала садиться на стоявший рядом с кроватью стул и, что называется с порога, заговорила:

— Андрей, я на секунду. Ты просто должен знать, что, когда мы расстались, я тебя не осуждала. Это все равно бы произошло. Ты не знал, что у меня не может быть детей, а я боялась тебе это говорить. Настю я взяла из роддома. Она не твоя дочь. Если ты ее любишь, действительно любишь, вашему счастью ничто не мешает. Я не мешаю. Извини, что я пришла без спроса, но я подумала, что тебе нужно это знать.

Марина резко повернулась и пошла к двери. Андрей буквально онемел. В дверях Марина обернулась. Андрей увидел в ее глазах слезы. Открывая дверь, она словно выдавила из себя:

— Я тебя любила всю жизнь. Благо телевидение давало мне такую возможность, — улыбнулась, всхлипнула и вышла в коридор.

Она сидела в каком-то странном состоянии. Она сдалась. Всю свою жизнь, как только возникала ситуация борьбы, она испытывала что-то похожее на удовольствие. Некий такой «жизненный кураж». А сейчас сдалась. Не понимая, кому и почему. Главное, не могла разобраться, какую борьбу она проиграла. В чем эта борьба заключалась и по какому поводу.

Когда в два часа ночи позвонил зять и сказал, что у Маши начались схватки, она стала соображать — кому звонить. Лето, ночь с субботы на воскресенье — в Москве никого нет, все на дачах. А она, как на грех, забыла на работе мобильный телефон, в памяти которого были записаны все так необходимые сейчас сотовые номера нужных людей. Разумеется, она сразу дала на пейджер информацию двум знакомым врачам (их домашние телефоны, естественно, не ответили), но мобильная связь была ей недоступна. Решая, куда ехать — сразу в роддом или сначала к себе на работу за мобильным, она поняла, что на работу бессмысленно. Поздно. Этот олух — зять — уже успел отправить Машку в районный роддом, и переводить ее оттуда, даже если с кем-то и созвонится, бессмысленно. Это можно будет сделать и завтра, когда она уже родит. Для нее, председателя областного суда, в этом городе не было проблем. В хорошем настроении, с близкими друзьями она любила повторять: «Это — моя страна, это — мой город». И хотя она не была «членом команды», известная доля правды в этих словах была. Ее побаивались, с ней считались. Она четко знала, где и когда следовало уважить звонившего, дабы ее не посчитали зарвавшейся и играющей не по правилам, а где следовало в просьбе отказать, чтобы все-таки слыть судьей, а не «промокашкой».

Она поехала в роддом, позвонив из машины дежурному по ГУВД города с просьбой найти домашний телефон главврача этого засранного, как она была уверена, храма медицины. Дежурный перезвонил ей через двадцать минут, из-за чего ей пришлось проторчать в машине лишних минут десять, уже стоя у ворот больницы. Но главврача дома тоже, естественно, не оказалось.

Теперь она сидела в приемном покое и рассматривала разбитую плитку на полу. Чтобы как-то занять время, она считала количество плитки разбитой, с выщербинами, и целой. Отвлекалась на какие-то вдруг набегавшие отрывочные мысли и начинала подсчет снова.

Она понимала, что проиграла. Но что и кому?

Уже много-много лет она жила с ощущением, что случится беда. Ну просто потому, что иначе не бывает. Ей казалось, что всю жизнь ей везло. Все складывалось удачно. Нет, не то чтобы она получала все на халяву, но везло. Все ее усилия приносили плоды. Порой неожиданные, совсем не те, на которые она рассчитывала, ради которых, собственно, и старалась. Но всегда она оставалась в выигрыше. А так не бывает. Если когда-то тебе везет, то когда-то должно не повезти. Проработав судьей четверть века, она понимала, что жизнь всегда все дает поровну. И счастье, и несчастье. Всем и всегда. И сколько бы она ни успокаивала себя, что, стараясь жить по совести, она тем самым умасливала судьбу, все равно мысль о неизбежности несчастья все чаще и чаще портила ей настроение в самые, казалось бы, неподходящие моменты.