Юдит Герман - Летний домик, позже

Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один «Макдональдс». Гостиница за исключением двух светящихся окон была темной и выглядела заброшенной, разорившейся. Оуэн толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Оуэн крикнул в темноту: «Хеллоу!» Где-то далеко внутри зажегся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль „Северное сияние“», — ласково сказал Оуэн. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие».

Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал, может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Оуэн. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была теплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нем был норвежский пуловер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то по-другому. Я сняла куртку и повесила ее на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальние фары. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Все равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Оуэн осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая печь из литого железа. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра». «Что это у вас тут такое? — сказал Оуэн, — молодежное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и еще несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека, они немцы, так же как и вы». Оуэн посмотрел на меня. По его лицу было видно, что он полон ожиданий и какого-то смутного блаженства. Это было то выражение, которое я знала и которое мне нравилось. Я ничего не говорила, и Оуэн сказал: «Мы остаемся».

Комната в Тромсё была похожа на номера дешевых отелей в Нью-Йорке. Широкая американская кровать, зеркало, деревянный шкаф, клокотание воды в батарее, выкрашенной белой краской. В окне была видна улочка, хотя комната была такой, что снаружи должен был бы быть Сохо, Литтл Итали, или Первая авеню в Ист-Вилледж. Комната казалась больше, чем была на самом деле, и еще казалось, что это та самая комната, в которой можно валяться на кровати и делать то, что делают те, кто влюблен, — что-то там себе представлять, прислушиваться к ударам собственного сердца, открывать каждому дверь и испытывать неутолимое желание постоянно находиться в пути, путешествовать. «А не можем мы здесь навсегда остаться? — непринужденно спросил Оуэн. — Не можем мы тут остаться, в Тромсё, в Норвегии, и чтоб дома ни одна душа не знала, где мы». «Я тоже не знаю, где мы», — сказала я. Мы стояли друг возле друга у окна, курили и смотрели наружу. По лицу Оуэна пробежало отражение фар проехавшей машины, в комнате было тепло, где-то далеко хлопнула дверь, кто-то медленно пошел по коридору. «В детстве я хотел стать военным летчиком, — сказал Оуэн, — я тебе не рассказывал, что я хотел стать летчиком?» «Нет, ты не говорил, — сказала я, — так что расскажи мне об этом».

Всех, с кем я знакомилась во время путешествий, впоследствии я никогда не встречала. Так же и Мартина и Каролину, с которыми мы познакомились в «Гуннархусе», я никогда больше не увижу, но это не страшно, потому что я их никогда и не забуду. Мартин к тому моменту прожил в Тромсё уже целый год, Каролина полгода. Мартин учил скандинавистику в Бонне и приехал в Норвегию, чтобы работать над своей докторской, которая представляла собой некий сложный трактат о древних норвежских рукописях. «В Тромсё, — сказал Мартин, — находится крупнейший архив норвежских рукописей». Я ему не поверила, мне показалось, что он на самом деле ищет что-то совсем другое, но я ничего не сказала, я не хотела принуждать его к каким-то откровениям. Каролина приехала в Тромсё, чтобы поработать няней, она была еще очень молода и учила германистику в Тюбингене. Она казалась стеснительной, серьезной, впечатлительной и вполне способной чем-то всерьез увлечься. И при этом удивительно свободной от страхов. Семья, в которой она должна была работать няней, распадалась, отец ребенка все время пьянствовал и пытался залезть Каролине под юбку, что и вынудило ее бросить эту работу, но из Тромсё она не захотела уезжать. Она стала работать в «Макдональдсе», кроме того, она составляла вместе тележки в супермаркете, она говорила, что в Тромсё очень хорошо, и вообще в Норвегии, и что она хочет здесь оставаться и лишившись места няни, столько же, сколько она планировала, когда сюда ехала, а может быть, даже и дольше. Позже Оуэн сказал мне: «В Каролине есть что-то успокоительное» и этим в точности выразил то, что я тоже почувствовала.