Юдит Герман - Летний домик, позже

«Чего, — говорит Констанц, — чего не сделал?»

«Того, что Анна тут натворила, — говорит Коберлинг. — То, что она сделала, когда свалилась нам на голову. Я не хочу, чтобы Макс, когда вырастет, появился перед отцом Анны с какой-нибудь девкой и сказал — эй, папаша-клоун!» Коберлинг говорит это фальцетом, передразнивая Анну. «Эй, клоун-папаша, можем мы у тебя тут остаться денька на два? Только на два, это же не страшно, перекантуемся, ты мне расскажешь, почему ты перестал дружить с моим отцом».

Констанц смеется и выпускает изо рта большое кольцо. Кольцо плывет по воздуху, потом растворяется. «Коберлинг, ты свихнулся. Макс не знает отца Анны. И ты вряд ли будешь ему рассказывать о ее отце. И когда Макс вырастет, ее отца вообще уже может не быть на этом свете».

На следующее утро Констанц и Макс подпевают на кухне включенному радио. Коберлинг от этого просыпается, солнце светит в окно, Анны в комнате нет, спал он без сновидений.

Погожий летний денек — так пишут в книгах, думает Коберлинг, спускаясь по лестнице, он открывает дверь кухни. Макс сидит за столом с вымазанным ртом, его взгляд выражает блаженство. Констанц стоит у плиты, ее лицо — темное пятно на фоне солнца, она не поднимает глаза, подпевает радио, говорит: «Доброе утро, Коберлинг».

«Да, — говорит Коберлинг, смотрит в окно на веранду, на Наполеоновский холм и быстро произносит: — Где они?»

Чайник начинает свистеть, Констанц выключает газ и говорит: «Они уже уехали. Анна хотела на какое-то озеро, пока не так жарко».

Коберлинг подходит к радио и выключает его. В кухне становится тихо. «Что? Я не понимаю. Почему они уехали?»

Констанц наливает горячую воду в фильтр кофеварки и поворачивает к Коберлингу усталое лицо: «Они не хотели тебя будить, Коберлинг. Не хотели злоупотреблять твоим гостеприимством, понимаешь? Они оставили нам свой берлинский адрес, сказали, что будут очень рады, если мы осенью к ним зайдем».

Коберлинг смотрит на Макса. Макс смотрит на него, выпускает из ручки чайную ложку, она съезжает на стол. Коберлинг чувствует сильную боль в желудке, словно какую-то ужасную обиду. Он открывает дверь на веранду, сбивает левой рукой паутину между балками. Бабье лето. Он говорит: «Когда мы осенью вернемся в Берлин, они уже наверняка не будут жить вместе», это жалкое оскорбление — все, что приходит ему в голову; Констанц ничего на это не отвечает.

В октябре мы с Оуэном поехали в Тромсё. Летом мы с ним разослали по всей Европе наш маленький компакт-диск с дурацкими любовными песенками, ни один фестиваль нас не пригласил, да и вообще не было никакой реакции на наше творчество, и, когда в сентябре я нашла в почтовом ящике приглашение принять участие в фестивале «Северное сияние» в Норвегии, я решила, что это просто чья-то шутка. Но Оуэн разорвал вложенный конверт и достал оттуда билеты на самолет и на автобус. «Никакая это не шутка, — сказал Оуэн, — фестиваль „Северное сияние“ приглашает нас на неделю в Тромсё». Я долго рылась в атласе, прежде чем нашла там этот Тромсё. Нам предлагали выступить с концертом в маленьком клубе, без гонорара, но зато поездка на шару, бесплатные логотипы и стопроцентная вероятность увидеть северное сияние. «Что такое северное сияние?» — спросила я у Оуэна. «Материя, — сказал он, — испускаемая в космос, тучи разогретых электронов, взорвавшиеся звезды или еще что-то, ну откуда я знаю?» «Я еду в Париж» — называлась одна из песенок на нашем диске. «Я еду в Париж, я еду в Токио, в Лиссабон, Берн, Антверпен и Рим, я езжу по всему миру and I'm just looking for you, [22] И я ищу только тебя. верь мне, я ищу только тебя». Оуэн пел это детским дурашливым голоском, после чего дергал струну гитары, я вдобавок брала несколько очень высоких нот на пианино, это было ужасно глупо, но именно в этом абсурде было что-то притягательное, в особенности для людей, которые не понимали слов. Нам с Оуэном нравилось заниматься бесполезным делом. Мы с удовольствием проводили время вместе, мы любили с ним поговорить о том, что бы мы сделали, если бы у нас были деньги, и мы бы тогда были другими, и жили бы как-то по-другому. У Оуэна были свои друзья, у меня свои. У нас не было никакой совместной жизни, мы не были влюблены друг в друга, в любой момент могли расстаться, без всякого сожаления. Этот диск был нашим третьим совместным детищем, мы дарили его друзьям, посылали организаторам фестивалей. После того как нас пригласили в Тромсё, я вообще решила бросить занятия музыкой. Оуэн ничего такого не решал. Он делал то одно, то другое, он не хотел посвящать себя целиком чему бы то ни было. Он много чего умел. Петь, танцевать, мог быть актером, довольно средним, мог перестилать полы и менять водопроводные трубы, водить грузовик, нянчить детей. Оуэн был рад, что мы едем в Тромсё. «Класс! — сказал он. — А ты почему не радуешься? Мы же будем путешествовать. Мы куда-то поедем. По-твоему, это ничто?» «Нет, это уже что-то», — сказала я.