Юдит Герман - Летний домик, позже

Мой единственный визит к психотерапевту стоил мне красного кораллового браслета и моего возлюбленного.

Красный коралловый браслет был из России. Точнее, он был из Петербурга, ему было больше ста лет, моя прабабушка носила его на левой руке, он убил моего прадедушку. И эту историю я хочу рассказать? Я в этом не уверена.

Моя прабабушка была красавицей. Она приехала в Россию с моим прадедушкой, чтобы прадедушка строил печи для русского народа. Прадедушка занял большую квартиру на Васильевском острове в городе Петербурге. Васильевский остров омывается Большой и Малой Невой, и если встать на цыпочки и выглянуть из окна квартиры на Малом проспекте, можно увидеть реку и большую Кронштадтскую бухту. Но прабабушка не хотела видеть ни реку, ни Кронштадтскую бухту, ни высокие стройные здания Малого проспекта. Она не хотела видеть из окна чужбину. Она задергивала красные бархатные шторы, закрывала двери, ковры поглощали все звуки, и прабабушка сидела на диване, в креслах, на кровати с балдахином, покачиваясь взад и вперед, тоскуя по Германии. В этой большой квартире на Малом проспекте свет всегда был сумрачным, как на дне моря, и, может быть, моей прабабушке казалось, что чужая сторона, Петербург и вся Россия, — ни что иное, как глубокий непонятный сон, от которого она скоро очнется.

Тем временем мой прадедушка ездил по стране и строил печи для русского народа. Он строил шахтные печи, и слоевые топки, и пламенные печи, и печи Ливермора. Его подолгу не было дома. Он писал моей прабабушке письма, и когда они приходили, она немного приоткрывала тяжелые красные бархатные шторы, впускала в комнату узкую полоску дневного света и читала:

«Я хочу тебе объяснить, что печь Газенклевера, которую мы здесь строим, состоит из муфелей, соединенных друг с другом вертикальными каналами, и они нагреваются пламенем обжиговой печи — ты помнишь полую печь, которую я построил в Бломешенской пустоши в Гольштейне, она тебе тогда еще особенно понравилась — вот теперь и в печи Газенклевера руда будет через отверстия попадать в верхний муфель и…»

Мою прабабушку очень утомляло чтение этих писем. Она уже не могла вспомнить полую печь в Бломешенской пустоши, но она помнила Бломешенскую пустошь, равнины и пастбища, стога сена на полях и летом — вкус сладкого, холодного яблочного сусла. Она отпускала штору, и комната снова погружалась в сумерки. Она ложилась усталая на диван и повторяла: «Бломешенская пустошь, Бломешенская пустошь», это звучало, как детская песенка, как колыбельная, звучало красиво.

На Васильевском острове в те годы рядом с иностранными предпринимателями и их семьями жило много русских ученых и художников. Они прослышали о красивой, бледной немке со светлыми волосами, которая жила в конце Малого проспекта, и почти всегда была одна в комнатах, таких же темных, мягких и прохладных, как Балтийское море. Ей представили ученых и художников. Прабабушка приглашала их войти усталым жестом своей маленькой руки, говорила мало, ничего не понимала, смотрела сквозь полуприкрытые веки медленными сонными глазами. Ученые и художники садились, глубоко утопая в мягких креслах и диванах, горничные приносили черный чай с корицей и варенье из черники и ежевики. Моя прабабушка грела руки на самоваре и чувствовала себя слишком усталой, чтобы выпроводить ученых и художников. И они сидели. Они не сводили с моей прабабушки глаз и замечали, как она сливается с сумеречным светом во что-то печальное, красивое, странное. А так как печаль, красота и странность — главные черты русской души, ученые и художники были влюблены в мою прабабушку, а моя прабабушка позволяла им себя любить.

Итак: прадедушки не было очень долго. Прабабушка очень долго позволяла себя любить, она вела себя крайне осторожно, была осмотрительной и вряд ли допускала ошибки. Она грела руки на самоваре, а свою промерзлую душу — на пламенных сердцах своих любовников, она научилась различать в чужом мягком языке слова: «Ты нежнее всех березок». Она читала письма о плавильных печах и о трубчатых печах в узкой полоске света, после чего сжигала их в камине. Она позволяла себя любить, по вечерам, перед тем, как уснуть, она тихонько напевала песенку Бломешенской пустоши, а когда ее любовники вопросительно смотрели на нее, улыбалась и молчала.