Александр Анянов - Рожденные ползать

— Я же не мог его видеть, — оправдывался летчик. — Я не хотел… Я просто не видел и движок сразу же заглушил, как сказали.

Сашка продолжал лежать неподвижно, привалившись к ржавым металлическим листам аэродромного газоотбойника. Сквозь зеленую ткань его шлемофона, начало проступать темное пятно, которое быстро увеличивалось в размерах. Борзоконь присел на корточки и легонько потряс Панина за рукав.

Лежащий вздрогнул, его глаза медленно открылись. Оглядев склонившихся над ним людей мутным взглядом, Сашка внезапно вскочил на ноги и закричал:

— Что суки, толпой на одного! За что бьете? Боюсь, думаете? Давай подходи, я вас сейчас зубами грызть буду!

Он резко сорвал с головы шлемофон, с силой кинул его об землю и тут же со стоном осел на бетонку, потеряв сознание. Теперь все увидели, что левая половина его головы представляла собой сплошное кровавое желто-коричневое месиво, из которого торчали ослепительно белые обломки костей. Не сдерживаемая больше шлемофоном, кровь полилась свободным потоком, несколькими ручейками стекая на пыльную рулежку.

Суровые, многое повидавшие в жизни мужики уставились в землю, избегая встречаться взглядом друг с другом. Они словно боялись, что кто-то сможет по глазам прочитать их мысли. А мысли эти сейчас у всех были одинаковые. Подъехала машина скорой помощи.

Панин так больше и не пришел в сознание, хотя жил еще почти четыре дня. Один за другим отказывали отбитые внутренние органы, и только сердце, глупое молодое сердце продолжало биться, как будто на что-то надеясь. Наконец затихло и оно.

В актовом зале дурасовского гарнизонного клуба было немноголюдно — почти, что одни авиатехники. Из летчиков присутствовали только те, кто по своей должности обязан, находиться здесь — комэск Паханов и замполит Гундосиков. На знакомой сцене под портретом Ленина стоял стол, а на нем простенький деревянный гроб, обтянутый красным крепом. В нем лежал наш бывший старший техник. Был Панин в парадной форме. Чтобы скрыть ужасные травмы, его голову обмотали белыми бинтами, а сверху нахлобучили фуражку, видимо самого большого размера, который только удалось найти на складе. Фуражка была настолько велика Сашке, что ее козырек закрывал не только лоб, но и глаза покойника и даже часть носа. Я смотрел на него и не мог отделаться от ощущения, что Панин едва заметно улыбается. И от этого становилось еще страшнее.

Офицеры стояли вдоль стен зала, храня напряженное молчание. Лишь только иногда кто-то осторожно покашливал в кулак. Никакого официоза или торжественности. Большинство присутствующих было в зеленой повседневной форме, а некоторые даже в технической.

Над гробом склонилась Сашкина мать в черном платке, рядом с ней — отец. Чуть поодаль стояла вдова, держа за руку четырехлетнего сынишку.

По лицу Тамары волнами пробегали то растерянность, то раздражение. Казалось, она думала: «Что, Панин, свалил? Всю жизнь свою прошутил, проприкалывался и свалил также легко, как жил. Ты даже сейчас, как будто смеешься надо мной. Опять тебе ничего не нужно. А мне то теперь куда, одной с ребенком на руках?»

Временами она приходила в себя, кидала быстрый взгляд по сторонам и тут же начинала протирать сухие глаза платочком, который держала в руках. Ее сынишка непоседливо крутился на месте, и все время дергал мать за руку:

— Мама, мама, ну когда мы поедем хоронить папу? Я устал, поедем быстрее хоронить папу.

Сашкина мать обнимала лежащее в гробу тело обеими руками и уже не плакала, а просто тихонько выла. Она все время пыталась поцеловать сына в лоб, но этому мешал козырек огромной фуражки. Тогда женщина целовала его в щеки и губы. Рядом стоял неловко переминающийся с ноги на ногу отец. Он был одет в старенький пиджачок и брюки, заправленные в офицерские сапоги, наверняка подаренные ему сыном. В заскорузлых крестьянских пальцах родитель мял потертую кепчонку с пришитой на макушке пуговичкой.

Дверь в зал приоткрылась, и в помещение вошел Птицын. Быстро оценив обстановку, он подошел к отцу и попросил увести мать — пора было выносить тело. Отец подошел к распластавшейся на теле сына жене и что-то шепнул ей, однако та даже не пошевелись. Тогда муж бережно взял ее за плечи и попытался отвести от гроба.

— Нет! — внезапно на весь зал заголосила она. — Не отдам! Сынок, ну скажи хоть что-нибудь!

Панин-старший беспомощно огляделся по сторонам, не зная, что ему теперь делать и вдруг закрыл своей кепчонкой лицо и отвернулся. Плечи его мелко вздрагивали.