Виталий Лозовский - Как выжить и провести время с пользой в тюрьме. Часть 1

А теперь несколько собственных замечаний.

Пользующихся феней можно разделить на две основные группы — соответственно двум основным группам обитателей тюрьмы — братве и остальным, т. н. пассажирам (подробнее об этом я писал выше). Для первых это как родная стихия, это носители "языка", для вторых — это скорее иностранный язык, который они изучают по необходимости. Первые иногда и не умеют выражать свои мысли по-другому. Они думают на фене. Вторые зачастую достаточно быстро начинают ее понимать, но вот пользуются с трудом, обычно только для обозначения понятий, специфических для тюрьмы и блатного мира, и отсутствующих в вольной жизни.

Есть и немаленькая прослойка так называемых наблатыканых — представители второй группы, своим поведением и языком стремящиеся "проконать" под блатных. Уважением они не пользуются ни у одной группы, ни у другой, по, я думаю, понятным причинам. Но, из-за агрессивного поведения, связанного со страстным желанием отказаться от своего "класса" и утвердиться в другом, в их глазах более высоком, они играют не последнюю роль в жизни тюрьмы, являясь, обычно, инициаторами беспредела, конфликтов, интриг.

Назвать феню полноценным языком все же не представляется возможным. Она скорее сродни профессиональному жаргону. Владимир Даль назвал уголовный жаргон "блатной музыкой", которую в прошлых столетиях сочиняли "столичные мазурики, жулики, воры и карманники". Жаргон (феня) возник из языка офеней (коробейников) и напоминает языки некоторых этнических групп, в том числе африканских и греческих. Некоторые исследователи считают, что в седьмом веке на Руси проживал офенский народ, исчезнувший почти бесследно и оставивший о себе память лишь в русских былинах. Археологи не отрицают эту версию, но и прямых подтверждений пока не найдено.

Язык офеней передавался поколениями, и вскоре его стали употреблять нищие, бродячие музыканты, конокрады, проститутки. Феней не просто общались, ею шифровали устную и письменную информацию, стремясь утаить смысл от лишних глаз и ушей. Жаргон вошел в воровские шайки, остроги и темницы, проник на каторгу. Их коренные обитатели даже отвыкали от родной речи, путая слова и выражения.

Феня также не однородна. Свои оттенки, особенности лексики имеет каждая тюрьма и зона. Различаются немало западные, южные и восточные "диалекты". На Украине миска называется нифель, в России — шлемка, шлюмка. В одних местах камерный стол зовут дубок, в других — общак. И таких примеров немало. Кроме того, каждая преступная профессия — карманники, домушники, фармазонщики, кидалы и т. п., имеют свой специфический словарный запас. Но, тем не менее, можно с уверенностью говорить о таком феномене, как блатной жаргон, как о достаточно цельной и устойчивой структуре.

Феня несет и опознавательную функцию в преступной среде, позволяющую отличать своих и чужих. Академик Дмитрий Лихачев в статье "Черты первобытного примитивизма воровской речи" писал: "Воровская речь должна изобличать в воре "своего", доказывать его полную принадлежность воровскому миру наряду с другими признаками, которыми вор всячески старается выделиться в окружающей его среде, подчеркнуть свое воровское достоинство: манера носить кепку, надвигая ее на глаза, модная в воровской среде одежда, походка, жестикуляция, наконец, татуировка, от которой не отказываются воры, даже несмотря на явный вред, который она им приносит, выдавая их агентам уголовного розыска. Не понять какого-либо воровского выражения или употребить его неправильно — позорно…".

Сразу ремарка: "примитивизм" — как я понимаю академика, это преобладание эмоциональности над разумом, вероятно, при не очень больших их абсолютных величинах. Что поделаешь — не всем быть умными. Профессиональные преступники как раз в своей массе имеют именно такой психологический портрет.

Роль фени для сокрытия смысла сказанного или написанного от посторонних, на сегодня ушла в тень. Скорее всего, благодаря тем же фильмам и книгам, проникновению в повседневный язык, изучению ее лингвистами и правоохранителями, видоизменение воровского движения как такового. Да и этот аспект не так однозначен — скрывая с помощью фени, может быть, конкретные дела или намерения, вор раскрывает себя как представителя преступного мира. Поэтому настоящий профессионал перед своей жертвой вряд ли станет ботать по фене.

Надо также отметить, что феня, о которой говорит Даль, на сегодня также пришла в упадок. Свой расцвет она получила во времена сталинских лагерей и более поздних советских тюрем, когда на одних нарах парились уголовники и профессора, работяги, инженера, славяне, азиаты, кавказцы, китайцы и чуть ли не полинезийцы, взаимно обогащая, и рождая то, что мы сегодня называем этой самой феней. Но это уже совсем другая речь, — не та, о которой писал Даль.