Андрей Матвеев - Жизнь с призраками

Как это и было все мои сорок два года. У бездомных нет дома. Фраза эта вновь возникает в голове, будто кто-то вдувает ее в ухо через катетер. Слова пульсируют, наливаются кровью, вот-вот они лопнут, как отстрелянные воздушные шарики, чьи разноцветные обрывки ярким узором покроют мощенную светлым камнем улочку, по которой я иду.

На этот раз в Бодрум я выбрался к вечеру. Спустился к набережной и, не доходя до замка, свернул влево и устремился вверх, по улице баров.

Свобода была где-то рядом, я уже понял за эти дни, что весь город пропитан ею. Только странно, отчего она ускользает от меня, никак не дается, как изменчивая память или очередная мелодия, доносящаяся из ближайшего ресторанчика. Только начинаешь втягивать ее в себя, как она уже сменяется другой и забывается, оставаясь где-то позади.

— Ты все такой же! — говорит друг, с удивлением оглядываясь по сторонам, и добавляет: — А здесь мило, славный, должно быть, городишко!

Мы так много лет не виделись, что он мог бы спросить и о Лере. Впрочем, хорошо, что это не приходит ему в голову. Он ведь надеется, что мы все еще вместе. Я предпочитаю не вспоминать о том, что именно он был ее первой любовью. И первым мужчиной, хотя это вообще не играет никакой роли, по крайней мере, для меня. Даже смешно думать об этом, какая разница, кто лишил мою бывшую жену девственности — он или я.

Не знаю, отчего они расстались, при его жизни я никогда об этом не спрашивал. Мы встречались, продолжали дружить, если, конечно, наши отношения еще было можно назвать этим словом. Сколько лет назад это было? Цифры замутняют разум, бешенство наступающего полнолуния провоцирует на непредсказуемые поступки, кто знает, что я выкину, когда оно предстанет во всей красе и ночь озарится безжалостным и желтым светом местной луны, повисшей над манящими глубинами моря.

— Почему вы расстались?

Кружащаяся, как в танце, толпа разносит нас по разным сторонам улочки. Я у одного бара, он у другого. То ли карнавал, то ли праздничное шествие, хотя идея с ряжеными мне нравится больше. Я тоже хочу маску, дайте мне вон ту, что на следующей витрине, она мне пойдет!

— А ты еще не понял?

— Мистер, мистер, зайдите к нам…

Я не хочу заходить к вам, я вообще никуда пока не хочу заходить. Внезапно я оказываюсь в узком переулочке, где светятся еще не закрытые лавки и магазинчики. Обычная туристическая дребедень да куча всякого шмотья. Хотя нет, я вдруг замечаю, что в одной лавке, центр которой заставлен кальянами да завален стилизованными изображениями «глаза Фатимы», этими преследующими тебя здесь на каждом шагу спасительными талисманами от сглаза, именуемыми по-турецки «назар бунджук», на стенах висят удивительной красоты картины, суть которых так и осталась бы неведомой, если бы меня не углядел хозяин лавки, узкоплечий, белозубый, с маленькой бородкой турок, жестами позвавший меня внутрь.

— Иди, — сказал друг, — мы еще встретимся, я тебя подожду!

По-английски турок почти не говорил, но улыбался мне, хотя и не так, как все прочие местные торговцы, у которых было одно желание: продать хоть что-нибудь из своих запасов.

Его улыбка была трогательной и немного смущенной, только вот почему?

Он поманил меня в глубь лавки, к той стене, на которой висели картины. Показал на одну и певуче произнес:

— Элиф!

Зеркальное отображение единицы на узорчатом розовом фоне.

Я знал, что «элиф» — первая буква османского алфавита, чье изображение на картине приносит в дом доброту, чистоту и честность. Отчего-то по-русски эту букву принято называть «алеф», что, согласитесь, звучит не так сказочно и певуче.

Следующая картина была совсем уж загадочной. Вроде бы как несколько человеческих эмбрионов закружились в предродовом танце на золотисто-коричневом фоне то ли из парчи, то ли из палых, прошлогодних листьев, нанесенных на бумагу кистью этого самого узкоплечего и стеснительного турка, все продолжающего улыбаться мне.

Я спросил цену. Она была не по карману. Буква «вав», означающая равно и жизнь, и судьбу, и начало всех начал, так и осталась висеть на стене, заключенная в тяжелую серебристую рамку. Художник-каллиграф опять застенчиво улыбнулся, я запечатлел букву в своем сердце и вышел обратно в переулок.

Друга нигде не было. Видимо, ему пришла пора возвращаться на небеса, у каждого ведь свое «вав», эта предпоследняя буква арабского алфавита.

И тут я понял, что безудержно влюбился в этот город. Без взаимности. Лера и та любила меня хоть какое-то время. Может, по-своему любила и мать, но об этом сейчас мне не хочется думать, я опять оказался на улице баров, все залито светом, музыка, голоса. Чаю или ракы? Или лучше чистого, неразбавленного виски? Или пару коктейлей с ромом и колой? Напиться и уснуть на берегу, под безжалостной луной и далекими звездами, на бодрумском песке, под плеск Эгейского моря.