Амели Нотомб: Зимний путь

Не могу сказать, сколько времени я ломал голову над этой знаменитой гласной. Должно быть, Астролябии это надоело, и она нарушила мои раздумья:

— Но это ведь проще простого! Буква «А» вдохновила своего создателя на строительство самого известного парижского шедевра.

— Триумфальная арка?

— Да нет же! Эйфелева башня! Разве ты не замечал, что она имеет форму буквы «А»?

Я изумленно вытаращил глаза, как будто заново открыл для себя мир.

— Меня просто поражает, сколько парижан не знает о происхождении архитектурного символа их родного города, — продолжала она. — Гюстав Эйфель был безумно влюблен в женщину по имени Амели. Отсюда его навязчивая идея — создать гигантскую букву «А», и вот она уже больше века высится над Парижем.

— Неужели это правда?

— Конечно. Если бы эту женщину звали Ольгой, парижский символ имел бы совсем другую форму.

Астролябия легла на пол рядом с Альенорой и закрыла глаза. Две распростертые женщины, канувшие в дурманное забытье, вместе продолжали диалог с Великим Духом.

Я остался в одиночестве, потрясенный тем, что услышал.

Подумать только — я боялся, что мой разрушительный акт будет лишен смысла, и вдруг узнаю новость, которая и опьянила и ужаснула меня: оказывается, в этом деянии могут соединиться символ и реальность.

Теперь злодейский план предстал передо мной во всей своей психоделической ясности: до чего же все просто — нужно лишь направить самолет в Эйфелеву башню и уничтожить эту букву «А», которая связывала меня с Астролябией и Альенорой. Бывают такие поступки, в которых узнаёшь себя куда лучше, чем в самом чистом зеркале.

Конечно, в техническом плане у меня возникнут некоторые трудности. Но их я решил обдумать позже, а сейчас они меня совсем не интересовали. Мысль о разрушении Эйфелевой башни — вот чем я загорелся, вот что связывало значение моего поступка и красоту, ибо есть ли что-нибудь прекраснее Эйфелевой башни?! Я всегда восхищался ею, даже не зная, что это творение любви. И тот факт, что теперь я был посвящен в тайну создания башни, делал ее для меня еще дороже. Ах, какой молодец этот Гюстав Эйфель: воплотить свою единственную любовь в самом грандиозном заказном памятнике своей жизни!

Что ж, я сделаю нечто подобное, только со знаком минус: воплощу свою единственную любовь в разрушительном акте, самом грандиозном в моей жизни. Сожалею только об одном — что не увижу со стороны тот ослепительный миг, когда взрыв самолета обратит в прах железную даму. Зато никто не увидит того, что увижу я: как Башня вдали, сперва совсем маленькая, будет постепенно расти, приближаться, и вот она уже прямо передо мной — моя гигантская возлюбленная, которой я подарю поцелуй, самый жестокий в истории всех поцелуев, заслуживающий название поцелуя смерти.

Мне сразу стало ясно, что главная сложность заключена не в том, чтобы сладить с экипажем или освоить начала вождения самолета. Единственная проблема состояла в другом: как продержаться до завтра, то есть не проснуться с мыслью, что мои вчерашние решения — обыкновенный бред под кайфом. Чтобы избежать этого риска по «приземлении», я сформулировал для себя следующую ключевую фразу: я прав только в кайфе. Нужно будет повторять ее без конца, как только дурман начнет рассеиваться.

Впрочем, мне должно было помочь мое давнее стойкое убеждение, что вне кайфа никто и никогда не бывает прав. Без него, «натощак», в так называемом нормальном психическом состоянии, наш взрослый мозг вырабатывает пошлость целыми тоннами, и тщетно было бы искать в нем красоту, благородство, искру величия или гениальности, которые сделали бы честь роду людскому. Даже любовь не рождает в душе ничего, кроме коротких, мгновенно гаснущих сполохов, а опьянение способно воспламенить на какие-нибудь десять минут. Остальное же время занято всего лишь бессмысленным похмельем.

Зато кайф длится целых восемь часов. Такой отрезок времени позволяет создавать, размышлять, творить в абсолютном смысле каждого из данных глаголов. Тем более что эта треть суток не измеряется привычными критериями: чудится, будто она длинна, как прустовские периоды. Воспоминание о «рядовом» дне весит не больше волоса, воспоминание же о кайфе — сложнейший клубок ощущений, который можно разматывать всю жизнь.

Обыденная работа мозга оскорбительна для самого понятия «интеллект» и не заслуживает звания мыслительной деятельности. Кайф же отличает высшая правота — она избавляет нас от пошлой банальности, вернув способность воспринимать любое явление по-детски остро.