Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— У меня через полчаса заседание в Городском Здоровье, придешь в следующий раз.

— Следующего раза может и не быть. Такой грех не смывается водой с мылом…

— Да не обязан я с тобой возиться! — закричал Док таким высоким фальцетом, что закашлялся. — Нет у меня других дел, что ли? Я вот-вот получу разрешение на прием сексологических больных, пока амбулаторно, а потом, глядишь, и койки дадут, я всю жизнь мечтал об этом, это мое хобби, как для тебя бумагомарание, секс всегда был табу, а сейчас почти разрешили, и мне из-за возни с тобой все это псу под хвост, да? Хер!

Не знаю, говорю, чем мешаю тебе принимать твоих больных в койках или амбулаторно, но я не уйду, не жди. Что за спешка, раздраженно, но тоном ниже спрашивает Док, и что это тебе так загорелось возвращаться в так называемую нормальную жизнь. А то тебе невдомек, отвечаю, били бы тебя по печени — и ты бы вернулся. По печени, хмуро удивляется Док, и я стараюсь уверить себя, что это искреннее удивление. В конце концов, об ударе он может и не знать, этот факт не обязательно отражен в протоколе. Зато уж остальное педантично сообщено ему для занесения в мой скорбный лист, он же потенциально мой обвинительный акт, хотя цивилизация, в коей мы живем и к коей страстно желает быть причислена титская сила, требует жалеть таких, как я, за то, что мне вменяется в вину. Конечно, есть в протоколе и о чтении мною в околотке зловещих стихов, режиму в его нынешнем состоянии это ни к чему… и лучше не копить между нами недомолвок…

— Почему не спросишь, что за стихи я читал в околотке?

— Просто не успел. Что?

— «Вечера» Верхарна.

— Представляю, как это их озадачило.

— Вряд ли представляешь. Лейтенант сам подал мне воды.

Док неискренне удивляется.

Что ж, отче, говорит он полчаса спустя, что касаемо удара по печени и симптомов первого дня то происшедшее с тобой есть чудо из чудес и я как врач ничего объяснить не могу сам не понимаю при наступлении конвульсий теряется контроль над мышцами а ты как-то употребил последние их судорожные сокращения на то чтобы скатиться с ложа добраться до воды напиться и выблевать смерть, да это из фантастики, честь и слава победителю, гип-гип ура!

— Док, а выпить мы можем? Имеется желание глотнуть с тобой, паршивец, если твоя медицина этого не запрещает, глотнуть и закусить вашей горелой манной кашей. Как у вас тут с кашей?

— Навалом! Эй, кто там, подать сюда ведро каши! Пить так пить! Ты уверен, отче, что желаешь вернуться в ихний бедлам? Учти, временами я тебе завидую. Ладно, мотай на кухню, получи закусь, а я тут с выпивкой поколдую. Гори огнем Городское Здоровье, отметим твое возвращение. Но — чур! — билет в один конец. Обратно — ни-ни, понял? И никогда не говори больше — выскочил. Не так просто — выскочить из жизни.

— Жизнь, Док, собор, перестроить его нельзя, а жить в нем сперва интересно, потом интересно, но неудобно, потом и неинтересно и неудобно, а выйти вон — страшно.

— Внемлите, верующие и атеисты! — возглашает Док. — Внемлите изрекающему истину!

Ей-ей, не хотелось этим заниматься. Ты, Эвент, можешь опустить это без большого, скажем, ущерба для понимания происходящего. Но критика радостно заверещит по поводу разночтений или даже антагонизмов, найденных в данной рукописи.

Увы, критике подлежат и рукописи. После чего они не становятся книгами. А если становятся, то не такими вкусными.

Это не попытка избежать критики. Таких попыток в здравом уме не предпринимают. Это попытка избежать ложного толкования. Тоже дерзкое посягательство, но кто знает? вдруг?

Итак, Критик злопамятно отметит предательство, совершаемое повествователем по отношению к воле, и возвращение в неволю.

Как, после всех испытаний, после потерь, едва ли не человеческих жертвоприношений во имя свободы, после громких деклараций, столько перенеся и претерпев, — он возвращается к несвободе! Не противоречит ли это тому, что свободу и достоинство человек обязан защищать даже ценою жизни, а где еще повествователь так может быть свободен, как в своей конуре? И не противоречит ли это всему прочему возвышенному вздору, намолотому автором на страницах этого и других опубликованных и неопубликованных его опусов? И не подтверждает ли, что автор и впрямь страдает беспорядочностью мышления, неспособностью видеть себя каков-он-есть и даже — вопреки очевидности! — стремлением рисоваться в розовом свете?