Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Страдал он одиноко, мы к нему с сочувствием не рвались. И он не просился. Нас в нашей Щели мало кто за инженеров держал. И вообще за людей. А Валтасар высок, ликом страшен, взглядом пронзителен, в себя уходящ и (след на шее. Жуть!

А на деле он был робок и деликатен. Ископаемое!

Плотность населения в Щели побивала рекорды даже на нашем сверхтесном предприятии. Курение создало бы в ней атмосферу газовой камеры. По присущей ему деликатности, Валтасар душу отводил в коридоре, в котором столько было постоянно открывающихся дверей, что стоять можно было лишь против всегда открытой двери в вонючий клозет. Одиноко покуривая, Валтасар о чем-то неотступно размышлял. (Подозреваю, о том же, о чем теперь и я — так же неотступно да еще и безнадежно.) Но — отверженный! — возвращался к месту ссылки. Беседы в Щели носили всеобщий характер, шептаться в такой тесноте нельзя. Новости семейные обсуждались с заводскими и зарубежными наравне. Правители не менялись, Валтасару в этом не повезло. Жаль, комментировать мог бы достойно. А обсуждение проблем дефицита оставляло его равнодушным. Но когда люди сидят вплотную по восемь часов в день, контактов не избежать. Тут взглянет, там словечко вставит. И мы оценили этого растлителя кладовщиц, попирателя титской нравственности, инженера-подполковника титских вооруженных-до-зубов сил. И поняли, что драма его не в том, кем он был, а в том, кем не был.

Ну, прежде всего он не был пьяницей, в чем обвинялся и даже сознался. Не был стукачом. Не был подхалимом, а их любят не только в армии. Главное же несчастье заключалось в том, что он не был искателем приключений и любил жену с неистовой привязанностью титского интеллигента.

В двух мирах не встречал таких совершенных самокритиков, как титские интеллигенты. Самый ладащий люмпен в дебрях Нью-Йорка лучшего о себе мнения. У титчанина своя шкала, и стрелка на ней, изредка подскакивая, обычно дрожит около нуля. Именно этому обязано понятие «гнилой интеллигент» — надо бы писать в одно слово! — введенное в обиход Фундаментом.

Валтасар был гнилым интеллигентом в полной мере. И когда его горячо любимая бездетная жена уезжала с начальством в свои вечные командировки в Москву, он оставался неприкаянным и ненужным, жизнь теряла смысл, а возвращение с работы в пустую квартиру было ужасно. С отчаяния брал рюмку. Алкоголь — штука коварная. Хорошо тебе — станет лучше. Но ежели плохо… Тем не менее, миллионы не прекращают усилий, стартуя от лиха.

Всего этого я не знал. Ну, человек и человек. Сутулый. Угрюмый. Молчалив. Но скажет — пришпилит. Настроен анти- и весьма. Значит, здравомыслящий. Все. Возрастные категории у нас были разными.

Я тогда шкрябал сочинение, поднимающее проблемы. Формы новые искал, временами находил. Читал куски в Щели, Маньки балдели: свой писатель! Однажды Валтасара вызвали в цех на консультацию, и он попросил: обожди, не читай без меня. После чтения подошел с повлажневшими глазами.

Но по-настоящему врата души моей распахнулись перед ним не от признания и повлажнения глаз. Когда в том самом сочинении я завернул чего-то о неизбежности реформ, Валтасар, оставшись наедине, спросил: ты начальство убеждаешь, что без реформ им не обойтись, или впрямь веришь, что они это понимают?

Я замешкался. Мы все еще не отошли от недавно обещанной, но так и не осуществленной реформы управления, и я забормотал, что это вероятно…

Да, сказал Валтасар, вероятность такая же, как если бы десяти тысячам обезьян выдали десять тысяч пишущих машинок, и в обозримое время они отстучали бы полное собрание сочинений графа Льва Николаевича Толстого. Кто дождется?

Как в воду глядел. Никто не дождался…

Сказал он это с озлоблением, а посмотрел на меня с испугом: не обидел ли? И сам выглядел как мудрая, печальная обезьяна. Пальцы, вправлявшие в мундштук дешевую сигарету, дрожали.

Цветы души моей не достаются нормальным людям. Жалкие эти цветы достаются калекам, не способным держаться на ногах самостоятельно…

Вероятно, с этого эпизода Валтасар получил цветок.

Допускаю, что жизнь провел в сознании ложной значительности, так обстоит дело не у меня одного. Но участие в Валтасаре было подлинным делом.

Начиналось это обычно с того, что Валтасар несколько дней не являлся на работу. Опять жена в Москве, отмечали Маньки и качали головами. На третий-четвертый день раздавался звонок, Косорыл брал трубку со своим приветливым «Але!», слушал и молча передавал мне с кратким: «Вас». В трубке прерывистое дыхание, кашель, потом умоляющее «Приходи!» — и я сжимался. Предстояло перетряхивать ценности, преодолевать искушение смертью. Этот шахсей-вахсей, не оставлявший живого места ни в старой, ни в новейшей истории, надолго выбивал из колеи меня самого. Но на меня умоляюще глядели Маньки и просительно Косорыл, и сам Валтасар трясся от нетерпения и ужаса где-то на улице у телефона-автомата. Я шел, некуда было деться.