Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

— Он нам больше не нужен. Передай Серому.

— Я, товарищ Сталин? — На сей раз даже ко всему привычный Привратник изумился.

Сосо только глянул.

— Ликвидируешь свидетелей по делу о том, как проморгал начало войны? (спросил я. Привратник юркнул в дверь.

— В политике, Шалва, не оставляют следов, как и в любом другом.

Я снял плащ. Сосо ходил, пока я не предложил ему сделать себе и мне бутерброды, и тут он возмутился и сказал:

— Нет, это ты делай бутерброды, а чай я и сам разолью.

По тому, как ел, было ясно, что режим его пострадал в минувшие сутки.

— Пока придут распутица и мороз, он Москву успеет взять.

— Если отдашь.

— Но с потерей Москвы не потеряна Россия, — сказал он, мрачно обжигаясь чаем.

— Оставь! Об этой войне будут сказаны другие слова и написаны другие романы.

— Пачиму думаишь, что к зиме он видахнится? — Я не ответил. — Всякий мнит себя стратегом…

— Знаешь, Сосо, Руставели цитировать будешь, когда к Берлину подойдешь. А пока немцы под Москвой. И отвечаешь ты.

— Я только председатель Ставки Главнокомандования.

— Словесные уловки. Поражения припишешь своим генералам. А победы?

— Это закон власти, Шалва. Так было, так будет.

— Если бы ты не уничтожил звезды армейского мышления, тебе не пришлось бы думать, кому приписывать поражения.

— Метафизически рассуждаешь. Надо обновлять руководство, не давать ему жиреть.

— Не о жире была твоя забота. Кому надо было, тот жирел. Ты смотрел немецкую хронику и у тебя слюни текли. Штурмовики шагают и глядят на своего фюрера, он на возвышении один, лишь он, взгляды горят и устремлены на него, на него одного, руки протянуты к нему, к нему одному, никого рядом, ты глядел и тосковал: это же Европа! а у меня Азия! почему же у меня не так? почему на параде войска еще на кого-то смотрят? Почему после марша бойцы друг другу говорят — «А видел, там Блюхер стоял? А Тухачевского видел? Уууу, знаешь, какие полководцы?!» Почему в стране кто-то еще авторитет, кто-то помимо тебя скомандовать может, в бой послать? И ты решил: убрать всех, кто на тебя глаз вот так, как на фюрера, не устремляет. И полководцев, и бойцов. Ты решил: все начнется тогда, когда нас в бой пошлет товарищ Сталин и первый маршал в бой нас поведет. Ну, вот скомандовал — да не тогда, когда нужно. Ну, вот, твой первый повел — да вот до чего довел… Думаешь, не помню высказываний твоих азиатских?

— Глупый ты, Шалва. Знаешь, за что народ меня любит? Сто лет думать будешь — не додумаешься. Народ никогда не знает, за что любит правителя. Дурак тот, кто объясняет, за что его любят. Тут и чуду конец. Но, как справедливо обоснуют мои истолкователи, причина народной любви ко мне в том, Шалва, что я подлинное народовластие ввел. Вы, хлюпики, полагаете, что желание народа — чтобы всем было хорошо. Смышно! Желание народа — чтобы никому не было хорошо! Мы построили самый демократический режим. Наша страна стала открытым обществом. Понял правила игры — играй! Кто-то сегодня большой начальник — это ничего не значит. Кто-то винтик — это ничего не значит. Завтра начальника с огнем не сыщешь, а винтик уже начальник. Народ пишет нам. Не всегда подписывает — нас это не тревожит. Один сигнал — может быть случайность. Два, три — это уже серьезно, зарвался, сукин сын, потерял связь с народом. Такой нам не нужен, и суд над ним не нужен, народ осудил его своим судом. Место вакантно. Значит, у каждого шанс, у каждого лотерейный билет с надеждой. А что слаще надежды? Слаще только власть. Теперь ты понимаешь, Шалва, за что народ меня любит.

Можно быть палачом народа — и при том развивать теорию народной любви…

Но мне многое предстоит в разговоре, не следует пришпоривать события. Вынул из жилетного кармана контейнер с лекарством, дал ему вторую таблетку. Он проглотил и продолжал, все более воодушевляясь, излагать мои же доводы: ныне ему страшны лишь антипатриоты, все остальные станут не просто поддерживать его, но жертвовать жизнью, его пост уже отождествил его с Россией, и в сознании людей это сплелось помимо их воли. Гитлер только укрепит эту связь. И пусть война длится десять лет, двадцать лет, чем дольше, тем лучше, тем нерасторжимее его узы с народом и память в поколениях.

— Так ты разоружил армию, чтобы война продлилась, связывая твое имя с народом? А ты не думаешь, что это могло — и все еще может — связать твою шею с веревкой? Те, кого ты уничтожил, на свой страх подготовились бы к отражению агрессии. Они не стали бы слушать, как ты толкуешь данные разведки, а толковали бы их сами. Их не застать было врасплох, как тебя с выдвиженцами твоими.