Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Война окончилась, банда разбрелась, кому-то повезло, попали на запад, мирно дожили — и сейчас еще доживают — век, ложатся в могилки со всем уважением, под персональные памятники с именами и фамилиями, под осененные крестами камни с датами рождения и смерти и письменами R.I.P. («Да упокоится в мире». Другим не повезло, попали на восток. Иных повесили в назидание народу-победителю, дабы неповадно было в плен сдаваться и такие искушения испытывать. Другие отсидели сроки, вернулись к мирному труду (шоферами, слесарями. Они ведь и прежде были не уголовниками, добропорядочными тружениками были. Некоторые техникумы пооканчивали, вышли в образованные. О прошлом не поминали.

Держава вспомнила: за бугром пожелали помиловать нацистских вождей, осужденных пожизненно и выживших из ума. Но титский политический суп не должен остывать. Добропорядочных за ушко и давай судить по второму разу. Материал, надо сказать, был правдивый, первосортный материал. Но судили-то вторично! Материал лежал в делах и тогда, при первом судопроизводстве, и обвиняемые уже отсидели определенные им сроки. Нет, я ничего, их не жаль, это так, для иллюстрации титской юриспруденции.

Побывал и я на процессе. Очень все буднично было, деловито. Подсудимые знали, чем кончится, и не сопротивлялись: и так на двадцать три года пережили расстрелянных, задушенных, забитых молотками. Свидетелями по делу не жертвы проходили, где их оживишь, они выйдут только на страшном суде, свидетелями были такие же подсудимые, оставшиеся пока на свободе. Слушать их было забавно, не могу удержаться от цитирования (записывал лично и провез через океан и обратно).

Судебное заседание 21 декабря 1966 года, 9 часов 30 минут утра. Показания дает свидетель имярек, 1918 года рождения, национальность значения не имеет, окончил школу вахманов в Травниках и был направлен в Яновский лагерь. На работу по специальности, так сказать. Охраняли, рыли ямы, конвоировали к месту казни. Водили на умерщвление партиями по 70-150 человек. Расстреливали только немцы, вахманы не стреляли, боже упаси!

Прокурор: Школу в Травниках вы окончили в августе 1942 года и получили звание обервахмана. За что? — Имярек: Не знаю. Не помню. — Прокурор: Когда вы находились в Люблине, как часто вы выезжали на операции? — Имярек: Я ездил только один раз. — Прокурор: Инструктаж был? Говорили, что предстоит акция? — Имярек: Не помню, точно не могу сказать. — Прокурор (очень спокойно): Знали, что будет массовый расстрел? — Имярек: Знали. Это знали. (А знали, что надо делать? — Знали. — Конвоировать? — Конвоировать. K оврагу. Они не хотели идти. Не хотели раздеваться. Мы толкали. — Чем толкали? (Руками. — Руки ведь были заняты винтовкой. Прикладами толкали, верно? — Не знаю. — А вот на предварительном следствии вы показали: «Жертвы причитали и плакали, но никто на это не обращал внимания, их пригоняли к ямам и убивали. Физическую силу к узникам применяли все, так как люди не хотели умирать.» И еще вы говорили, что все стреляли. А вы стреляли? — Имярек (мрачно, после паузы — обидели же человека, согласился давать показания, понимаешь, так его, безобразие, и о нем о самом спрашивают): Нет… — Все стреляли, а вы, обервахман, нет? — Имярек (после долгой паузы): Не знаю…

Хочешь еще, Эвент? Уверен, что нет. Ничего не поделаешь, надо. Не можешь — не читай, пропусти это место.

… Итак, избитую прикладами, вас доставили к месту убиения. От побоев и необъятности ужаса вы отупели и воспринимаете окружающее, как жуткий сон. Но в этом сне столько реальности, а развязка так близка, что вы делаете над собой чудовищное усилие, чтобы проснуться. Тут-то вы и понимаете, что никакой это не сон, пелена спадает с ваших глаз и они выкатываются из орбит в безумном прозрении, прелестные ваши волосы шевелятся сами собой, о чем прежде вы читали в книгах и не верили, а теперь и не замечаете этого, смертный озноб сотрясает ваше вполне здоровое тело и холодный пот выступает на нежной коже. Вы видите перекошенные личики детей, которым миг спустя предстоит умереть лютой смертью, и с вами начинает происходить нечто простое и понятное — (- и все же непостижимое. В то время, как тело ваше знает, что его сейчас ни за что ни про что убьют, разум ваш, душа ваша не могут этому поверить. Обороняясь ли от безумия или поддаваясь изначально вмонтированной и никогда нас не покидающей дурацкой надежде, эта половина вашего «я» вопит: нет, нет, нет! этого не будет, этого не может быть, что-то случится, что-то произойдет, это недоразумение, злая шутка, это ряженые, они сбросят маски, расхохочутся, все разъяснится! — Но раздеваются не маски, а жертвы, выстрелы хлещут, люди валятся, детей разрывают, наступив на одну ножку и дернув за другую, или ударив их головкой об землю или друг о дружку, внутренности на траве, кровь, кал, мозг на земле, на одежде, и, спасаясь от затмевающего разум безумия, вы бросаетесь к кому-то, у кого в руках винтовка, падаете перед ним, обнимаете колени и страшно кричите, что не хотите умирать, не надо, пощадите, да и за что, за что? ну, да, я еврейка, ну и что, я же ничего не сделала! ну пожалуйста, отпустите меня отсюда, иначе я сойду с ума!!! Кто-то за волосы отрывает вас от этих сапог, занятых добиванием кого-то другого, и, содрогаясь от ожидаемого удара и уже испытывая почти облегчение от того, что — ну, все, конец! — вы вдруг видите устремленный взгляд. Это хищный взгляд, но в нем интерес. Это хищный интерес, но взгляд обращен на вас персонально, этот человек видит вас, и надежда взрывается в вас, вы кидаетесь к нему. Раздевайся, говорит он, не отрывая от вас этого взгляда. Вы бормочете, что вам страшно. Не бойся, отвечает он, и вы верите ему, потому что больше верить некому, все убиты, под куполом небес тишина, колыхание трав и сладкий запах крови, а этот жив и даже говорит на одном с вами языке. И вы раздеваетесь, и он чугунно больно овладевает тобой, встает, ты с надеждой ловишь его взгляд, он застегивает штаны, шарит на земле свою винтовку, и вдруг ты видишь дульный срез против своего лба. Боже, помилуй меня в мой последний час. Где мой муж, мой ребенок… и этот… он только что владел моим телом, и я сквозь дурнотную оторопь, преодолевая боль, как могла по-женски старалась для него, даже представила какую-то хижину, где он селит меня и навещает вечерами, и я кормлю его, обстирываю, мою ему ноги и делаю все-все, что ни потребует, за избавление меня от ада, нет, он не может убить, он шутник, пугает, вот и ствол опускается, уходит от моего лба, совсем уходит, и ты всем телом чувствуешь траву, ветер и видишь небо над головой, облачное, но такое прекрасное — и гулкий удар в живот опрокидывает тебя и швыряет наземь, ко всем остальным. Чудовищными глыбами обваливается свод небес, разбито время, вселенная обрушилась, сдавив горло, сосуды, и все невыносимо остановилось, ничто не движется и он сам не движется хотя ты манишь его как можешь и в руке его винтовка он может разом прекратить это удушье но не торопится еле поднимает ружье что-то там пристраивает что-то делает в низу твоего тела и — молния пронзает мозг и пылает в тебе и едкое зеленое пламя жжет жжет жжжжжееееееетттттт!..