Пётр Межирицкий - Тоска по Лондону

Где сейчас дочурка? Она моя ровесница…

Богобоязненный герр Дерьмо держался в стороне и с глубоким неодобрением относился к буйной братии. Он, следуя велению сердца, умерщвлял без пролития крови, деликатно: вешал за ноги до наступления смерти и тогда немедленно снимал.

Дивные были времена. Не может быть, чтобы они никогда не вернулись.

Для прекращения чужой жизни использовались и другие средства, каких вышепоименованные герры не желали бы испытать ни на себе, ни на близких: забивание железными палками, молотками, кнутами, ногой в живот или в пах, утоплением в луже или бочке, солнечным ударом, инъекциями ядов или случайных веществ, вроде керосина или лигроина, или просто пузырька воздуха в вену.

Были же люди с фантазией…

Какое сладостное ощущение, когда перед тобой стоит изнуренное голодом и задавленное ужасом человеческое существо, хилый мужчина-интеллектуал, еще лучше беременная женщина или ребенок, какой-нибудь там мальчик лет шести-семи с испуганно сжатым ротиком и расширенными ужасом глазами, желательно темными, еврейскими, но если светлые тоже неплохо, пусть не прикидывается арийцем. Ты его подтаскиваешь к бочке с водой, владетель жизни и смерти, а он глядит умоляюще, больше ничего он не может, силы несоизмеримы, он глядит и надеется, что ты его просто пугаешь, что пощадишь его, беспомощного котенка. Но ты-то знаешь, что и сам смертен. Так умри же ты сегодня! А я завтра. О нет, ни малейшего равнодушия! Душа твоя взволнована предстоящим, вялый пульс сменяется сердцебиением хорошего наполнения, ты, трепеща от предвкушения, связываешь ему руки (не то в предсмертных судорогах, вслепую колотя по воздуху, он случайно может угодить тебе по лицу, и такие удары страшны), окунаешь его голову в воду — и спустя несколько секунд он начинает извиваться и биться в твоих руках, как вытащенная на берег рыбка. О, какое чувство! Это же не рыбка, это человеческое существо, и ты, владыка жизни, подпитываешь существование его конвульсиями.

Потом он затихает. Все, конец. Мужчина или женщина, которых ты окунал в воду, всем телом притискивая к бочке, чтобы не дать размаха опасным движениям, или мальчик, которого ты, ввиду малого веса, держал вниз головой за одетые в нитяные чулки тонкие дергающиеся ножки. Он затихает, но тебя еще некоторое время сотрясает сладостная дрожь: чувство бытия! владения! вседозволенности! безнаказанности! и — своей значительности.

Или более простой случай. Уже не развлечения ради, а наказать недочеловека: почистил тебе сапоги и осталось пятнышко. Ты идешь к нему с железной палкой в руке, он не смеет уклониться от удара, всем известно, при уклонении число ударов умножается, и он стоит смирно, трепеща и обмирая от жуткого предчувствия, но только ты знаешь наверняка, что именно с ним случится, уверенно ощущаешь в руке яростную тяжесть стальной палки и требуешь его ускользающего взгляда. Как он не хочет встречаться с тобой глазами! Но ведь все удовольствие в том, чтобы видеть, как они станут тускнеть. И ты находишь его взгляд. Если нужно, и в подбородок палкой ткнешь. Он глянет на тебя умоляюще, и тут ты его по голове, по самой макушке! Непередаваемо ощущение удара сталью по живому и смертному. Неповторимый, как жизнь индивидуальный, звук последнего глухого и быстро замирающего стона. И мимолетный, но незабываемый миг зрелища только что причиненной тобою смерти. И тела, надломленно валящегося в лужу у барака. Еще один!

Но миллионы такими любительскими методами в короткий срок не умертвить. Индустриальным способом оставался расстрел из пулеметов и автоматов. Трупы таким образом сами доставляли себя на место захоронения, и после умерщвления их только и оставалось что присыпать песочком. В такие дни из Долины смерти вытекал ручеек крови, как некогда из бывшего монастыря бригидок. Природный сток работал безотказно.

Пока в Долине стреляли и достреливали, в лагере играл оркестр. Им руководил бывший дирижер оперы. Оркестр играл «Танго смерти». Его написал профессор консерватории, известный композитор. Мелодия не сохранилась. Профессор тоже. Дирижеру и оркестрантам повезло, их убили последними при ликвидации лагеря.

Сырье для пепла готовилось соединенными усилиями бандитов из зондеркоманд и советских военнопленных. Пленные сидели за проволокой и ждали конца. Охрана постреливала, голод морил, холод вымораживал, болезни выкашивали. А тут вербовщики. Гей, братцы, наш вождь и отец от нас, предателей, отрекся, и мать наша Родина на нас наклала, а у них капитализм, хочешь жрать — работай. Работа не пыльная, одежа справная, жратва сытная, выдается шнапс, а баб — навалом. Или — околевайте. Никто не заставлял, прикладами не подталкивал. Дивизий не набрали, но для той работы и рот хватало. Иные в охотку шли, другие чтобы не околеть. Охотники входили в дело как по рельсам. Другим потруднее было, но втянулись. Немцы с пониманием отнеслись, не сразу в кровь окунали. Сперва в облавах использовали, потом в маленьких расстрельчиках, потом побольше, ну а потом уже в Августовской акцим 42-го года (60 тысяч умерщвленных), Майской акции 43-го года (65 тысяч).