Антонио Редол - У лодки семь рулей

Лобато изощрялся в «проповедях», как он называл свои наставления новому работнику; угрозы, ласково-снисходительный тон, крохи обещаний — все тонуло в словесном потоке.

У Алсидеса глаза разгорались от любопытства; хлебом его не корми, только дай послушать хозяйские рассуждения.

— Что у тебя в голове? Чем у тебя голова набита? Не знаешь, конечно, ну да ладно, я тебе скажу: серым веществом.

И смаковал эту фразу так, что даже слеза его прошибала от удовольствия. Алсидес знал, что в лавке уйма товаров серого цвета — макароны и ушки, лапша, сладости, халва и всякие другие, но можно ли поверить, будто все это в голове у человека?

— А что такое серое вещество? — продолжал Лобато. — Ты и понятия не имеешь, факт. Это мозг… так сказать, око торговли.

Хозяин раскачивался на тонких ногах, посмеиваясь над испугом мальчишки.

— Только одна вещь поважнее серого вещества. И знаешь что? Труд! Если не будешь трудиться до седьмого пота, прощай серое вещество! Понял?!

Нет, мальчик не понимал, — брови его насупились, он силился разгадать таинственный смысл хозяйских слов.

— Сразу видать, что ты осел. Осел — глупый…

Китаеза багровел от стыда, он был потрясен мудростью Лобато и в то же время стыдился своего унижения перед продавцами.

— Сколько ослов в момент запоминают дорогу в стойло. А ты?..

Сравнение показалось Алсидесу забавным, и в его глазах мелькнула усмешка. В тот же миг пальцы Лобато впились ему в лицо, и бакалейщик истошно заорал:

— Ну и бесстыдник! Нет, каков негодяй!.. Пробу ставить негде! Тебе бы следовало здорово всыпать! Я тут с ним время зря теряю, а он еще зубы скалит!

То была новая хитрость Лобато — воспользоваться любым предлогом, чтобы испытать, как новичок переносит боль: тогда-то и проявляется характер. Распустишь нюни — пеняй на себя! Он делался сам не свой и лупил, дубасил немилосердно, а в довершение угощал пинком в зад при всем честном народе.

Но Алсидес отнесся к испытанию так безразлично, что Лобато опешил. Гнев его утих, движения стали спокойнее, и он вернулся к «проповеди».

— Чему ты здесь, в сущности, научился? Отвечай, сделай милость! Или взвесь-ка лучше полкило риса. Португальского риса, слышишь?

К нему снова вернулось спокойствие, и не спеша, подробно и обстоятельно он принялся объяснять замешкавшемуся Китаезе, как свернуть кулек, развлекая покупательницу, как его наполнить и как обращаться с весами, чтобы проворнее взвесить товар.

— Гляди веселей, парень! Гляди веселей! Ты ж не с кладбища воротился… Продавец всегда должен улыбаться. Вот так! Улыбайся! Вообрази, что тебя снимают. Ты снимался когда-нибудь? Ну, не важно. Все равно улыбайся!

И Лобато самодовольно поглаживал холеные усы, как охотник ласкает свою собаку.

— Если это служанка, хорошенькая да бойкая… из тех, что любят глазки состроить, оттесни ее в уголок и нежно так поворкуй с ней. Пожми легонько ручку, будто бы случайно, ненароком… Посмотри, что из этого выйдет… Ну, да тебе это еще рановато. Подсоби-ка мне лучше…

Продавцы расставляли на полках вино и консервы, а Сидро в одиночку таскал из амбара тяжеленные мешки и опорожнял их, согнувшись в три погибели, — день-деньской на ногах, то на склад беги, то на вокзал, отправить товар богатым клиентам. Ныли руки, голова кружилась, будто налитая свинцом, клонило ко сну. А надо было притворяться веселым, не то на тебя обрушится град забористых ругательств, всю семью твою вспомнят.

— Теперь вы, конечно, о том напишете, как я ночевал на складе, — сказал Алсидес, положив голову на руки.

— Ошибаешься, — возразил я с улыбкой. — Я хотел рассказать о случае с бутылкой…

— Жаль, что я у Лобато три года проторчал…

И, не в силах отогнать навязчивое воспоминание, он умолк, глядя куда-то в глубь себя, отчего на его исхудалом лице еще резче обозначились морщинки около рта.

Так мы и коротали дни. Он говорил о своей жизни, я выбирал отдельные эпизоды, связывал их путем умозаключений, а потом читал написанное. Иногда рассказ ему не нравился, но все же он смирялся. «Не совсем так это было… Хотя и по-вашему неплохо».

Казалось, он понимал, чего мне стоили эти странички, как трудно было забыть о шуме, о присутствии стольких людей в тесной камере, а главное, отогнать неотступные мысли о том, сколько еще недель предстоит мне пробыть здесь без суда и следствия.

В тот день он подошел ко мне, разочарованно пожимая плечами, словно я не оправдал его надежд.