Антонио Редол - Проклиная свои руки

Терзаемый безысходной тоской, парень вошел в таверну, спросил бутылку вина и, вернувшись к порогу, устремил потухший взгляд вдаль, за дома, будто где-то там осталась его душа или преследовавший его дикий зверь. Он казался испуганным и взволнованным. В руках он сжимал боль, которая рвалась наружу.

Длинный как жердь, кости да кожа, он горбился, и ветхая, грязная рубаха выскакивала из жеваных штанов. Лицо у него было как у робкого ребенка.

– Ну и жизнь, – почти крикнул он, глядя на улицу. Вероятно, с жизнью у него были свои счеты, раз вот так он

мог бросить ей злой упрек. Заметив наше присутствие – я хотел понять, к кому он обращается, – парень огляделся и крикнул горе:

– Зачем человеку жизнь?

Потом, презрительно-покорно пожав плечами, снова шагнул в таверну и сел на краешек скамьи, стоявшей у стены. Взял бутылку, поднес ее к свету, который шел из открытой двери, и поставил на мраморную стойку.

С силой тряхнул он своими длинными руками, понимая, что, если бы не они, не был бы он здесь, так далеко от своего дома. Будь он прокаженным, он мог бы жить в родном краю милостыней.

Должно быть, потому он так зло смотрел на свои руки.

Сдвинув на затылок засаленную кепку, парень сорвал с шеи платок и вытер им выступивший пот. Не мог, как видно, он сидеть, ничего не делая.

Потом, взяв в руки бутылку, он вежливо сказал:

– Ваше здоровье!…

В ответ раздался благодарный гул голосов.

Тогда, вытерев рот рукавом рубахи, парень стал пить. Все мы, повернувшись в его сторону, смотрели на него. Он это понял, почувствовал наши взгляды. По всему было видно, что такое внимание ему непривычно, и он, бравируя, допил все до последней капли. Опять вытер рот, протянул пустую бутылку хозяину и попросил еще.

– Это я готовлю себе постель… На вине спится лучше, чем на циновке.

Отпустив шутку, сам он даже не улыбнулся. Да и никто из нас не нашел в ней ничего смешного.

– Вчера этот сукин сын поставил мне фонарь. Только сегодня заметил. Мы с приятелями приехали в Буселас ночью. Приехали на сбор винограда к хозяину Сойзе, Тоино де Сойзе. А этот сукин сын шофер стал ругаться, требовал пятьдесят миль-рейсов. Пятьдесят мильрейсов за пол-легуа! Небось с Сойзы не посмел бы больше десяти взять. А с нас… Надо же! Свой своего обдирает. Хуже не придумаешь, что тут говорить!

Его передернуло, он вдруг умолк, но тут же заговорил еще резче:

– К вину каждый тянется, а к справедливости… Чтоб этот сукин сын, обобравший нас, оставил эти деньги в аптеке. Худшей беды я ему не желаю. Вот моя беда хуже.

Он поднес бутылку ко рту, на этот раз его не вытерев, и одним глотком осушил половину.

– Черт побери, трястись два дня в поезде, потом на грузовике в поисках работы – и все зря! Ведь там, где я родился, ее не найдешь, хоть тресни!

Я не понял, почему он посмотрел именно на меня. Его потухшие, тоскливые глаза вдруг зло сверкнули.

– Сеньор хочет сказать… земли мало. Как бы не так. Кое у кого полный достаток и земли хоть отбавляй. Живут что твои графы. Три-четыре жнейки пустят на поле – и порядок! А мы, мужики, хворост собираем, как бабы, за каких-нибудь восемнадцать мильрейсов в день. Кто хочет, конечно… А кто не хочет, тот – лодырь. Тому – голод и тюрьма.

Его снова передернуло.

– Женская работа для мужика, – продолжал он, усмехнувшись. – Вот почему те, кто там остаются, – бабы, а не мужики. Как-нибудь женщины соберутся и кастрируют их. Если бы моя мать вовремя сделала это с моим отцом, меня бы не было на свете. – Но сказанное, видно, не удовлетворило его, и он добавил: – А уж коли я родился, надо было меня о стенку головой… – Он тяжело вздохнул. – Ну и жизнь! Вам, наверно, не по душе моя компания… Ведь мы, приезжие, отнимаем работу у тех, кто здесь живет. Так? Точно я говорю?…

Вино делало свое дело, и скоро мысли его стали путаться, а язык заплетаться.

– Точно! Разве нет? А из дома уйти в чужие края – что может быть хуже? Дома-то и стены помогают. Любая боль проходит. У нас в округе ни один шофер не сдерет пятьдесят мильрейсов за пол-легуа. Это все равно что ограбить слепого. – Он снова с силой тряхнул руками. – Тебе вот нравятся твои руки? Ну скажи, нравятся?!

– Они мне ничего плохого не сделали!…

– А хорошего?