Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

— Опять философствование, — поморщился Варченко. — Что, господин Остромов, вы очень любите философствовать?

— Я, собственно, ничего другого не делаю, — улыбнулся Остромов как мог дружелюбнее. Улыбка эта на языке посвященных означала: отстал бы ты от меня, мил человек, а если хочешь предложить себя в компаньоны, переходи к делу.

— Вы ведь демократ? — спросил Варченко, подаваясь вперед.

— Демократ в каком смысле? — с легким раздражением ответил Остромов. — Если вы о конституционных демократах, я с молодых лет вне любой партии. Если же о форме правления, то да, масонство всегда почитало для себя идеалом демократический принцип, который в предельном развитии ведет к истинному народоправству. Но это путь всеобщий…

— Всеобщий, да, да, — с досадой повторил Варченко. Остромов не мог понять, что его так бесит. — Каждая вошь голос имеет, каждая жизнь бесценна, под это дело все великое мы сейчас чик-чирик, тупому стаду наврем, что оно избирает и избирается, а сами станем обделывать дела. Правду говорят, что масонство и есть демократия, что вся демократия и есть выдумка масонства, — но об этом позже, Борис Васильевич, позже. Я пока хочу понять: вам-то самому чего надо?

Варченко не собирался давить его любой ценой. Этот сероглазый ферт был человек небесполезный, внушительный, и ежели бы привлечь его на свою сторону — на вторых, разумеется, ролях, — он мог помочь в осуществлении Плана, в строительстве той империи, которая рисовалась Варченке и на которую явно нацеливался Двубокий. Так они постепенно подобрали бы людей и сделали тут такой Великий Восток, что никаких масонов не надо.

Остромов опешил.

— Какие же цели может преследовать масон, кроме свободы и блага? — спросил он осторожно.

— Разнообразные, разнообразные, Борис Васильевич. Иной масон высоко метит, русских Англии запродать хочет. Иной попроще, дырку просверлить да и самому ушмыгнуть. А совсем простые любят деньги собирать с дураков да вещички антикварные, под предлогом реликвий. Всякие есть, у Бога всего много. Вот я и хочу понять — вы из каких же будете, Борис Васильевич?

Остромов резко поднялся.

— Милостивый государь, — сказал он спокойно, прикидывая: если драка — что ж, Варченко заплыл, но силен, во Владикавказе однажды с таким схватился по карточному делу и непременно побил бы — сыроватость, одышка, — но тот вытащил нож, разняли. — Я не намерен выслушивать прямые оскорбления Лучезарной Дельты…

— Да сядьте вы, — сказал Варченко, махнув рукою. — Сядьте. Не надо тут устраивать… свои все. Вы же лучше меня все знаете, Борис Васильич, — а? Ну чего мы тут будем комедию ломать. Нет никакого масонства, Борис Васильич, нет и никогда не было.

Остромов сел и расхохотался.

— Что же вы сразу не сказали мне, милейший Александр Валерьевич, — проговорил он сквозь донельзя натуральный захлебывающийся смех, — что желаете испытать меня по сценарию девятой ступени? Я сразу сказал бы вам, что проходил это еще в Италии…

Варченко не принял нового тона и по-прежнему мрачным восточным божком сидел на диване, уперев кулаки в колена.

— Нет никакой девятой ступени, — тяжело дыша, словно и впрямь схватившись с Остромовым, произнес он. На лбу его выступили крупные капли. — Нет никакого сценария, никакого испытания, никакого Альпануса Гентского.

— Ну уж, ну уж, насчет Альпануса, — продолжал смеяться Остромов.

— Нет и не было! — возвысил голос Варченко. — Проспер Альпанус, Борис Васильевич, это из Гофмана, про крошку Цахеса, прозванием Циннобера. А про Альпануса Гентского вы сейчас выдумали, чтобы пыль в глаза пускать.

— Так ведь это как взглянуть, Александр Валерьевич. — Остромов отсмеялся и блаженно выдохнул. — Это с какой точки посмотреть. С вашей — его нет и никогда не было, но то, что сказал мастер, обладает перформативной силой. Скажешь — и станет.

— Да-да, — кивнул Варченко. — Большой ложкой ели. Все масонство ваше, Борис Васильевич, — это собрались несколько сотен умных, как им кажется, людей и выдумали погремушку. Они друг другу этой погремушкой гремят, что, дескать, свои, и для своих всё, а чужим вот. — Он сложил дулю. — И так оно и делается, и вся демократия. А кто не свои — тот в лепешку разбейся, будь семи пядей во лбу, все равно ходишь в ярме. И вот я думаю, Борис Васильевич: ежели вы игрок — так я с вами, извольте, поиграю и даже позову в стоящее дело. А ежели вы все это всерьез — насчет посвященных, остепененных и всякой Италии, — то я вас вот так, — и Варченко сжатым кулаком с силой ударил себя по колену.