Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Юргевич, веря в серьезность миссии, явилась расфранченной, надушенной и нервной, со следами слез на густо напудренном, пушистом лице. Нос у нее тоже был красен. С чего она так рыдала, в чем сомневалась и с чем боролась — бог ведает, но, кажется, от сеанса ожидалось многое. Остромов усиленно внушал ей, что она сильный медиум и в момент высшего напряжения коллективной психической энергии непременно услышит голос, как бы диктующий ей слова. «И потом, — напоминал он, — не забудьте, будут произнесены особые сигналы и поставлены надлежащие условия — дух не сможет не явиться и непременно раскроет причины вашего разлада с собою. Доверьтесь, дитя».

Странно, но и Мосолова выглядела заплаканной; она с самого начала тайно ревновала к подруге, но кто ж тебе велел приводить ее к мужчине? На Мосоловой был потертый бархат. В таком бархате хорошо закатывать сцену, где-нибудь в антрепризе, на подмостках славного города Тамбова.

Сумерки сгустились к девяти. Перед сеансом Остромов избегал угощения и предпочитал пустой чай, изредка бокал вина. Он только начал вступительную речь, кратко доказующую обоснованность медиумических контактов, как раздался условный стук, и в комнату тихо, бочком вошла Ирина; ее он, разумеется, не звал и не ждал. Появление ее было всегда приятно, а все же несколько некстати. Остромов оправился от первого изумления, предостерег от повторения внезапных визитов («Вы могли войти во время наивысших энергийных напряжений всех присутствующих, и кто знает, что было бы с нами и с вами! Чутко натянутая струна лопается от нежнейшего касания!») и продолжил было, но не судьба была ему в тот день теоретически обосновать происходящее. Товарищ Варченко, без телохранителя и свиты, демонически влетел в квартиру.

— Я удивляюсь, — сказал Остромов. — Неужели вы все же нашли время?

— Простите за опоздание, дела, — скупо извинился Варченко.

— Ничего страшного, — улыбнулся Остромов, — что наши дела перед вашими! Итак, медиумические контакты известны человечеству с тех же первых его лет, в которые зародились культы; и способности к этим контактам искони ценились не менее, чем искусство завалить мамонта или запечатлеть этот процесс на стене пещеры. Попытки позитивной науки разоблачить великих магов направлены прежде всего против спиритизма как вроде простейшего, но вернейшего средства снестись с тонким миром. Трудность спиритизма еще и в том, что немногие готовы остаться, так сказать, в его рамках: большинство идет далее, полностью растворяясь в тонких мирах и не всегда даже возвращаясь из них. Но сегодня, друзья, перед нами медиум исключительной силы. Теперь, когда критика в адрес медиумизма раздается все реже, когда анализ слюнных телец медиума в Лондоне явственно показал присутствие чуждой силы, — возражения выглядят смешно, и опыты по контакту с духовными сущностями имеют наконец статус истинно научный. Прошу вас, в соответствии с этим, не допускать ничего, что было бы отклонением от поведения строгого и, если угодно, академического. Иногда во время опыта возможны припадки ужаса или, напротив, смеха, что есть, в сущности, выражение раздражения одной и той же чакры. Если с вами это случится — не стесняйтесь и не бойтесь, ничего тут страшного нет, всматривайтесь в пассы или выпейте воды из бокала, стоящего перед вами.

Он мельком глянул на Юргевич. Она густо покраснела и округлила влажные глаза. За окном было уже темно, как всегда в северном августе, в десятом часу. В это время, на исходе дня и лета, можно было еще почувствовать, что такое был Петербург накануне гибели, — во времена, когда Остромову не досталось собрать поздний, сладкий мед; он собирал теперь засахарившееся, подгнившее и перепревшее. В канун ночи и осени камни отдавали тепло. День был жаркий, и лето жаркое, и зима будет холодная; но сейчас все еще виснет на грани. Остромов ничего не любил, кроме промежутков — когда действительно что-то приоткрывается; нет, он не всем торговал, кое-что он видел, и если бы не верил в то, что видел, у него бы никто и не покупал… Изредка торопливые шаги доносились с улицы; мелкие, бледные звезды проступали в серо-лиловой глубине петербургских, александрийских, египетских небес. Остромов с некоторым сожалением опустил занавеси, но сеанс требовал темноты.

— Мы начнем с транса, — повелительно возгласил Остромов, — транса еще поверхностного, но позволяющего устранить важное препятствие. Елена! — Тут он повысил голос и обращался далее к одной Юргевич, трепетавшей в магистерском кресле. — В вашем прошлом есть как бы камень, лежащий на пути дальнейшей регрессии. Сегодня мы совместным напряжением психической энергии должны устранить его и спуститься в ту глубину, куда можете проникнуть только вы. Возьмемся за руки, друзья, и дружно воззовем к великим сущностям — мысленно, мысленно, вслух ни слова! Вы участвуете? — отнесся он к Варченке.