Дмитрий Быков - Остромов, или Ученик чародея

Он думал применить тройственную инициацию, завершавшуюся обычно по схеме «У», то есть «Уста»; но уже на первой стадии натолкнулся на сопротивление, тем более яростное, что она сама желала, и он видел это, желала страстно, и не возражала против него как такового, — однако тут был внутренний барьер, посерьезней всего, с чем он сталкивался доселе. Обычно у Остромова не было повода усомниться в силе своего гипнотизма; но здесь о переходе на вторую стадию нечего было и думать. Остромов с досады посулил ей отчаяние и бессонную ночь, и отпустил со злобой; злоба исчезла, когда она примчалась на другой день с раскаянием и пыталась сама склонить его к первой стадии, но на переходе ко второй дико взвыла и выскочила из комнаты. «Может быть, дело в комнате? — спросил он. — Давайте попробуем у вас или где-либо еще». Но у нее было нельзя: мать, безвылазность, подозрительность. «Отлично, — сказал Остромов после третьей попытки, когда она вернулась через неделю в обычной еврейской истерике, не понимая сама, чего хочет. — Мы никуда не сдвинемся без глубокой регрессии, какую способен предоставить только спиритический сеанс». — «Да, я требую, я настаиваю, — закричала она, — я должна понять, в чем здесь дело, и почему мучительная тяга к вашему…» — «Эгрегору», — подсказал он. «Да, почему мучительная тяга к вашему эгрегору всегда так сопряжена с чувством страстного внутреннего протеста, с ощущением, что меня за это сожгут — как тогда, в Эдинбурге…» Сжечь не сожгут, подумал Остромов, а выпороть не мешало бы.

У Юргевич случались озарения, она видела будущее. Разумеется, всем этим озарениям была грош цена. Она ничего не видела и не умела, ей вечно что-то являлось, она прибегала с рассказами о новых озарениях, все какие-то рынки и на них нищие, и толпы, текущие в воронку; с особенной назойливостью почему-то именно рынок, и каракулевые шубы, и бочки. В русских деревнях этот тип назывался кликушей, но откуда это было в ней, горожанке, сроду не видавшей сельской истерики? Она уверяла, будто в детстве однажды предсказала брату падение с лошади; смешно. Кто же не предскажет падения с лошади тому, кто в четырнадцать лет полезет на нее впервые? В воспоминаниях о детстве она путалась, у нее все там как-то спеклось, слежалось, как у несчастной Лизы Савельевой, начисто забывшей, Лиза ли она, Амальфия или китайский странник Ли Сянцзы. Юргевич рассказывала о себе ужасные вещи. Она будто бы предсказывала несчастливое замужество гимназической подруге, и подруга погибла через день после свадьбы, убитая ревнивым поклонником, с которым они все вместе так весело катались на коньках за год до того; революция тоже явилась ей в каком-то из снов, и даже отцу она в приступе лунатизма сказала — не ходи по льду; но он ушел в Финляндию в двадцать первом и пропал без вести. Почему-то ее предсказания всегда были о несчастьях; что ж, умом трезвого человека Остромов мог проанализировать и это. Мрачные пророчества надежней — рано или поздно всегда будешь прав; да они же и запоминаются лучше счастливых. Несколько раз, когда она долго задерживалась на нем своим тяжелым, гнетущим взглядом — как хороши должны быть такие глаза в минуту истинной страсти, и как сладко было бы расколдовать этот кактус! — Остромов чувствовал себя в самом деле не совсем уютно, но иудеи сами были недурными ловцами душ и умели пустить пыль в глаза. Одно было неясно: если она так недвусмысленно тянется и даже льнет к нему — что мешает ей перейти последний предел?

— Я вам верю не до конца, — сказала она однажды. — Я сегодня ночью много о вас думала, и всегда почему-то вижу рынок.

— Может быть, вы видите его вне связи со мной? — пошутил Остромов. — Может быть, вам просто хочется пойти на рынок, купить себе творогу?

— Вы опять не всерьез. А ведь это нам о чем-то предупреждение. Я многое вижу, ах, многое. Меня уже жгли за это в Эдинбурге. Было очень неприятно.

— Вот видите ли, — говорил Остромов раздраженно, — все это полузнание, полуначитанность… Вы читали много, но, как многие, поверхностно. Дар предвидения не ходит один. Его надо, во-первых, стяжать, то есть молиться; во-вторых, он сопряжен почти всегда с исцелениями, а вы ведь не исцеляете? Оставьте, не занимайтесь доморощенными гаданиями, все это Синяя Блуза. Я учился этому годы, десятилетия, и между тем касаюсь лишь подножия Истины. Что вы хотите сделать, ничему не учась и не доверяя учителю?

— Я доверилась бы вам, — шептала она, и ее черносливовые глаза набухали слезами. — Но я слишком вижу… я вижу этот рынок и этот каракуль… и среди этого, в темном пятне, — вас, а себя я в этой картине вовсе не вижу…