Анатолий Курчаткин - Минус 273 градуса по Цельсию

Наверное, пару-тройку секунд спустя К. должен был лежать на земле, и рядом с ним – его слетевшие с носа, распавшиеся на составные части очки. Куда было ему против конопеня.

Но прежде чем конопень ответил К., между ними оказалась привереда.

– Не смей! Тронешь – не увидишь меня! – кричала она конопеню. И висела у него на руках, загораживала К. от него собой, и так дик, так наждачно-хрипуч был ее крик! Увидела, что конопень подчинился ей, обернулась к топтавшемуся у нее за спиной К., обрушила тот же наждачный крик на него: – Пошел! Чтоб не видела тебя!

К. не чувствовал в себе сил уйти. И следовало уходить. Привереда была им проиграна. С разгромным счетом. Со скандалом и позором.

Шаг назад дался ему, как если бы нога у него увязла в бетоне, который уже начал схватываться и не желал выпускать ее. То же было и со вторым. На третьем он наступил на что-то хрупнувшее, каткое, поехавшее под ногой, взмахнул руками, балансируя, удержался на ногах – и глянул вниз, чтобы увидеть, на что наступил.

Это был брошенный конопенем, когда тот кинулся к К., букет. Он валялся тут на асфальте вместо очков, которые благополучно остались у К. на носу. Наступив на букет, К. раздавил его, букет превратился в цветочный хаос. Можно было перешагнуть его или обойти, но, так же неожиданно, как рука сжалась в кулак и въехала конопеню в челюсть, нога пнула букет – разламываясь и разваливаясь в воздухе, букет воспарил, пролетел метра три и, сделавшись кашей, с глухим сырым звуком шмякнулся обратно на асфальт. Удивительно, но после совершенной казни букета, ноги у К. начали двигаться.

Неподалеку от стадионного строения, на полпути к турникетам, стоял, смотрел на приближающегося К., с большим висячим замком в руке, ветеран. На высушенном стручковом лице его играла довольная ухмылка. Видимо, собравшись закрывать двери входа, он прервался и специально поспешил сюда понаблюдать за разыгрывающимся перед стадионным строением действом.

– Видишь! – вскричал он, не утрачивая своей довольной ухмылки – Я же говорил: с цветами нужно!

К., не отвечая, дошагал до него и прошел мимо. Его подмывало сдернуть на ходу с ветерана его красный берет и запустить в небо подобно бумерангу. Но он уже полностью контролировал себя и ничего такого себе не позволил.

– Была невеста ваша, стала наша, – послал ветеран в спину К. последний заряд.

О, как это было точно! К. поймал себя на том, что идет и скрипит зубами, так сильно сжав их, что сводит челюсти. Ужасно хотелось оглянуться. Невероятно, как хотелось. Но не следовало этого делать. Он этого не сделал.

Сумерки сгущались, обещая невдолге перейти в ночь. Набережная была пустынна. Ни проехавшей машины, ни человека, только молчаливый строй домов, открытых своими полуторастолетней давности фасадами к простору реки, резкие, по-вечернему редкие крики чаек, теплый летний ветерок, веющий от воды, и слабый ропот листвы мужающих лип в разрывах кустарника, двумя шпалерами бегущего вдоль набережной в ее даль.

К. не заметил, как пришел сюда. Он специально направлялся на набережную? Нет, он не помнил такого решения. Сколько минуло времени, как оставил асфальтовую площадку перед стадионным строением? Судя по всему, часа полтора. И что он делал эти полтора часа? Ничего не было в памяти. И был еще день – и вот уже подступающая ночь.

Зазвонил телефон в кармане. К. вздрогнул. Вот так же он был здесь на набережной месяц назад после посещения с привередой кино, так же сумерки начинали перетекать в ночь, вот так же зазвонил телефон, и незнакомый мужской голос в трубке потребовал от него оставаться на набережной, дождаться посланца и принять от него то, что он передаст.

Но на дисплее, когда К. с загрохотавшим сердцем достал телефон из кармана, был высвечен домашний номер. Родители это звонили ему.

– Слушаю, – принял он звонок.

Голос отца, старательно укрощающий волнение, с нарочитым спокойствием поинтересовался, где он и что он, с собой ли у него ключи, а то они с матерью ложатся уже спать. А мать при этом, увидел К., стоит у отца за плечом, вытягивает шею к его уху, пытаясь услышать, что там К. говорит в трубке.

У меня все нормально, простите, забегался, дела, ключи с собой, ложитесь, не ждите, может быть, я сегодня и не приду, ответствовал К., в один прием выложив все, что нужно было услышать родителям. Почему только выскочило, что, может быть, не придет? Куда ему деться, придет.

К. сунул трубку обратно в карман, пересек проезжую часть, зеленую полосу со шпалерами кустарника и липами, вышел на полосу тротуара, огороженную балюстрадой, за которой начинался речной обрыв, и, облокотившись о балюстраду, устремил взгляд на стальное полотно открывшегося глазу водного простора. Оно было недвижно, холодно, равнодушно, ни единой щербинки лодки не виднелось на нем, никакой припозднившийся катер не морщил его глади – умиротворение, покой, тишина царствовали над рекой. К. посмотрел в одну сторону – там, вдалеке, светились уже зажегшиеся фонари причала, стояли притулившиеся к нему два речных трамвайчика, нависая над ними – рафинадно-белоснежная даже в подступающей темноте гора теплохода.