Чезаре Дзаваттини - Слова через край

Тото с трудом разыскал Биба и Элеутерио. Они жили в огромном доме, охраняемом полицейскими. Полицейские, услышав просьбу какого-то бородача впустить его, перед лицом такой наглости не могли удержаться от смеха. Кончив хохотать, они сказали: «Подайте прошение», — и прогнали Тото прочь. Тото так разволновался, что борода его упала на Мостовую. Его сразу же узнал какой-то прохожий: «Смотрите — Тото!» Его узнали и другие прохожие, кто знает, может быть, они подхватили бы его на руки и с триумфом пронесли по улицам Бамбы. Но Тото пустился наутек, он хотел от них убежать, и все бросились его преследовать с криками: «Держи его, держи, это Тото!» Вскоре за ним по пятам гнались уже несколько сот человек. Тото бежал скорее от смущения и досады, чем из страха, он слышал позади дыхание преследователей, спиной видел их высунутые языки. Никто из них не думал о том, что станется с Бамбой через пять лет, или о том, что в один прекрасный день у них на ногах уже не будет ботинок, в которых они его сейчас преследуют. Тото очень хотелось обернуться и крикнуть: «Через пять лет…» Но это все равно ничем бы не кончилось. Пробегая мимо какой-то лавчонки, где продавали метлы, Тото схватил одну из них, уселся на нее верхом и в тот самый миг, когда руки преследователей уже готовы были схватить его, задыхаясь крикнул: «Трык!» Метла взмыла в воздух, оставив преследователей с раскрытыми от изумления ртами. Тото вновь обрел свой прежний чудесный дар. Его сразу же охватило желание отомстить: словно по мановению волшебного жезла, посреди равнины вырос гигантский бык высотой в добрую сотню метров; прямо напротив быка, по другую сторону города, красным предзакатным светом пламенел горизонт. Бык опустил голову и кинулся на красную полосу заката: под его копытами дома плющились, как торты, однако тот, кто влез бы на подернутую дымкой спину быка, не услышал бы ни грохота обвалов, ни криков жертв. Было восемь часов вечера восемнадцатого июня. В это время синьор Мобик сидел у своего парикмахера, который выстригал ему торчащие из ноздрей волоски; кто подносил ко рту кусок хлеба, кто хотел сказать «ма…» — вот так, наверно, случается с муравьями, когда мы давим их подошвами наших сапог.

Но у Тото не стало легче на душе, и он тут же решил воскресить Бамбу и ее жителей. Ведь так или иначе всем им суждено когда-нибудь умереть — кому под колесами трамвая, кому от мучительной болезни, кому просто от старости. «Помогите, — начнут они тогда кричать, — ах, ох, ай-ай-ай!» — и тому подобное. И разве их ужас в последнюю минуту смогло бы хоть самую малость умерить воспоминание о том безмятежном спокойствии, которое царило — в восемь часов вечера восемнадцатого июня? Ну конечно, нет.

— Так оставим же их заниматься своими делами, — сказал Тото.

Потом он повернул метлу на север и вскоре исчез за горизонтом — как раз там, где скрылась тетушка Лолотта. Тото направился в тот край, где, если говоришь «добрый день», эти слова действительно означают добрый день.

COME NASCE

UN SOGGETTO CINEMATOGRAFICO

Milano, 1959

Перевод А. Богемской

Мы находимся в настоящем саду с просторной лужайкой посередине. Слева — стол с пишущей машинкой и стул, ярко освещенные лучами утреннего солнца; справа от машинки — две-три ступеньки, ведущие в новый дом — веселый, довольно богато обставленный, насколько можно судить по открывающимся за распахнутой дверью комнатам. В глубине сцены — за невысоким каменным парапетом — раскинулся огород. Когда поднимается занавес Антонио — мужчина лет тридцати — с чашечкой кофе в руках и газетой под мышкой выходит в пижаме из ванной, где с веселым шумом в красивую ванну бьет струя горячей воды, наполняя воздух паром.

Антонио. (глядя на небо). Поистине великолепное утро: я получаю удовольствие от мелочей, как герой от великих событий. И кофе прекрасный. В моей благодарной душе перемешивается все — кухарка и бесконечность. На старой квартире в ванной вечно текло из крана… А соседи сушили на улице носки. Как только им удавалось их развешивать? Здесь же все трепещет в солнечных лучах, сверкает не хуже, чем в игральных автоматах. Телефон звонит непрерывно — это спрашивают меня, и цена на сценарии, которые я пишу для кино, растет с каждым днем. (Ставит чашку, пробегает глазами газету, потом кладет ее рядом с чашкой.) Нет, тщеславие мне не чуждо. Если я смотрю на луну, то первым делом замечаю, что она похожа на меня. Но я люблю свое ремесло — безграничное, вольное. Кто может помешать мне думать так, как я хочу? (Громко, оглядываясь вокруг.) Кто? Если я пожелаю, чтобы говорило дерево, оно заговорит, даже начнет кашлять. (Смеется в окружающей его тишине и продолжает фантазировать.) Я полон противоречий — у меня их столько, сколько у собаки блох. Например, я представляю себе девушку — честную, светловолосую сироту. Она будет героиней придуманной мною истории. Ей придется немало выстрадать и пролить слез. Несчастная, говорю я. И мне ее жаль, я даже немного страдаю… (Делает короткий, точно рассчитанный скачок вправо.) А здесь я радуюсь… предвкушая успех… и заработок. (Скакнув влево, возвращается на прежнее место.) Здесь я испытываю сострадание… (Вновь прыгает вправо.) А здесь доволен… горжусь собой. (Перескакивает три-четыре раза, все быстрей и быстрей, с одного места на другое, испуская по очереди то коротенькие жалостные «ах, ах», то удовлетворенные «ох, ох». В спешке сбивается и резко останавливается.) Ну вот, сбился… Какая мешанина возвышенного и вульгарного! Впрочем, когда двое целуются, даже если их любовь чиста… вечна, губам их все-таки приходится когда-нибудь разомкнуться… чтобы передохнуть. (Вновь делает жест, словно желая сказать: «В самом деле, что за мешанина!» Потом садится за пишущую машинку, но сразу же вскакивает и переставляет ее.) . Достаточно отойти на шаг в сторону, и сердце у тебя начинает биться по-другому. Вот, к примеру, я оставил сейчас жену в нашей широкой постели. Мне хотелось бы заняться с ней любовью. Но я не решился ее разбудить. Она предпочитает вечером. Говорит, что после того, как она выполнит супружеский долг, ей лучше спится. А я наоборот! Я предпочитаю утром. Всякий раз я испытываю такое чувство новизны, что неожиданно останавливаюсь и кричу: «Неужели это действительно правда?!» И это правда. Как я люблю тебя, жизнь! Я ощущаю твой вкус буквально нёбом. Даже если иногда что-то не клеится, что-то не так, жизнь все равно прекрасна… и чем глубже ты в нее погружаешься, тем она прекрасней, чем глубже, тем прекрасней, вот снаружи у тебя остается только рот, ты уже захлебываешься — что, что, что, а она прекрасна… великолепна. (Неожиданно встревожась.) Только мне хотелось бы поменьше зависеть от других. А то внутри все вдруг сжимается и тускнеет.