Аарон Аппельфельд - Катерина

— Трудно сказать обо мне, что я добился успеха. У меня нет своей адвокатской конторы, я не умею выжимать деньги, но, похоже, я уже не переменюсь.

Какой-то дух вселился в меня, и я сказала:

— Вы замечательно защищали меня. Не жалея сил.

— По-моему, тебя должны были оправдать.

— Я не уверена.

— А я уверен.

Он застегнул свое пальто и собрался уходить. В застегнутом наглухо пальто он казался еще ниже. Мне очень хотелось дать ему на дорогу что-то свое, мне принадлежащее, но у меня ничего не было.

— Не выходите в бурю, — я хотела, чтобы он задержался.

— Я не боюсь. Всего час ходьбы — и я на железнодорожной станции.

— Не стоит рисковать в такую погоду, — я говорила с ним так, как, бывало, разговаривала в прежние времена.

Надзиратель в караульном помещении не торопил нас. В эту холодную пору каждый думает о том, чтобы согреться, — надзиратель пытался согреться, переминаясь с ноги на ногу.

— Не ездите. в деревню. Своих родителей вы не измените, да и они не изменят вас. У каждого своя судьба.

Какую-то минуту он слушал меня с удивлением, затем произнес:

— Всю свою жизнь я только приносил им несчастье. Мне очень хочется поехать к ним, но я не решаюсь. Трудно мне вынести их взгляды. Теперь они уже не упрекают меня, отец даже дает мне немного денег, но ведь неловко брать деньги у старого человека. Ведь всю свою жизнь они так тяжко работали.

— Вы соблюдаете законы религии?

— Ты коснулась больной темы. Трудно им, моим родителям, вынести мысль, что их единственный сын блуждает по миру без веры. Если бы я преуспел в делах, они бы, возможно, простили мне…

В это мгновение я почувствовала какое-то сильное влечение к этому низенькому, растерянному человеку, как когда-то — к Сами.

— Мой дорогой, — хотелось мне сказать ему, — я готова быть твоей служанкой, твоей женой, убирать твою комнату, стирать твои рубашки. Мое тело — не святыня. Я люблю тебя, потому что есть в тебе свет, согревающий мою душу. Трудно мне вынести грубость женщин, среди которых я живу…

— До свидания, — произнес он и поднял руку.

— Когда я вас увижу?

— Через месяц я приду.

— Спасибо. Я буду ждать.

— К сожалению, я не привез тебе добрых вестей.

— Но сам приезд ваш, само ваше пребывание здесь…

А на улице в это время разыгралась буря — черная буря. Сквозь неплотно закрытую дверь я видела, как он удалялся, как ветер уносил его на своих крыльях.

Дни тянулись едва-едва, будто ленивый паровоз с натугой тащил их. Зима была бесконечной, темень — необъятной, а лета почти не чувствовалось.

Дни похожи друг на друга, и нет им конца. И все же год следует за годом.

Человек больше не ищет близости другого. Со мной почти не разговаривают. «Убийца — она и есть убийца», — слышала я не раз. Я не отвечаю и не держу обиды. Невидимой пуповиной связана я со своей тайной, и она — источник моей сдержанности. У меня есть семья, скрытая ото всех глаз. Теперь к ней присоединился мой адвокат. Вот уже два месяца не приходит он навестить меня.

Иногда видится он мне в образе Иоанна Крестителя, стоящего при водах Прута, окропляющего водой головы людей. «Эта роль тебе совсем не подходит», — заметила я ему. «А какая роль мне подходит?» — спросил он, не повернув головы в мою сторону. «Ведь ты должен защищать в суде сирых и убогих. Они, наверняка, ждут тебя». «Ты права, моя дорогая, конечно же, ты права, только не следует забывать, что год тому назад меня уволили с должности. Но если моя новая должность тебе не нравится, я вернусь к своей прежней. Я надеюсь, что меня не убьют». «Если ты боишься — не ходи туда», — собиралась я сказать ему, но не успела. Он исчез. Я не понимаю смысла этого сна. Я скучаю по нем, по его сдержанным движениям, и каждый месяц жду его прихода.

В последние недели снова громили еврейские лавки, и в тюрьме оказалось немало награбленных вещей. Одна из теток Сиги принесла ей платье из поплина. Я тотчас заметила, что это еврейское платье. Сиги надела его, и ее настроение сразу же поднялось. Трудно мне видеть на ней это платье, однако я сдерживаюсь и не говорю ни слова. Но однажды я не вытерпела:

— Это платье тебе не подходит.

— Почему?

— Потому что оно — еврейское.

— Ну и что?

— Не носят одежду людей, которых мучают.

— Мне нет дела до евреев…

Руки мои дрожали. Я испугалась этой дрожи, потому что чувствовала: она — предвестник насилия, которое мне неподвластно. Сиги, по-видимому, поняла, что хватила через край, и сказала: