Аарон Аппельфельд - Катерина

— Кого она убила? — спросил чей-то молодой голос.

— Убила! Разрезала его на куски!

— Куда вы ее ведете?

— В участок.

Вопросы и ответы звучали так, словно были просеяны сквозь мелкое сито. Я открыла глаза и увидела толпу людей, окружившую меня черным кольцом. Мужики, что волокли меня, возвышались надо мной, тяжело дыша. Я знала, что если они позволят, толпа затопчет меня.

Передышка была короткой. Теперь они волокли меня с удвоенной силой, словно собирались оторвать мне руки. А мне чудилось, будто порыв бури подхватил мое избитое тело и несет его, — казалось, мужики опасались, что я умру еще до того, как будет точно установлено, что в руках у них — чудовище. Полицейский участок оказался совсем рядом. «Убийца!» — сказали они и отпустили меня.

— Кого она убила?

— Она его на куски разрезала. Все лежит там, на улице.

Очевидно, я потеряла сознание или погрузилась в сон. Когда я очнулась, то ощутила затвердевшую кровь на своих руках. Во мне не было никаких воспоминаний, я была пуста, как ведро из которого выплеснуто все содержимое.

— Она не говорит, — услышала я чей-то голос.

— Ты ее бил?

— Бил…

Никакой боли я не ощущала, мысль о том, что они били меня, а я не чувствовала ударов, вернула меня к действительности. В освещенной соседней комнате раздавались громкие голоса, но до меня они доносились, словно издалека…

Ночь я провела без сна, прижавшись к стене. Покрытая плесенью стена была холодной, и я чувствовала, как холод проникает в каждую клеточку моего тела. Пальто мое было порвано, но подкладка не пострадала. Я вытянула ноги и впервые заметила, что колено распухло. Опухоль была большой, но не болезненной. «Значит, — сказала я себе, — это очень опасная опухоль». В соседней комнате голоса не смолкали. Поначалу казалось, что говорят они обо мне, но вскоре я поняла, что речь идет о какой-то давно взятой ссуде. Один из голосов жаловался, что выплата по этой ссуде разоряет его, и если бы не она — был бы он вполне свободным человеком.

Воспоминания словно опустились на самое дно моей души, но все движения и шорохи вокруг себя я улавливала ясно, даже с какой-то преувеличенной отчетливостью. А еще обратила я внимание, что решетки моей камеры сделаны из толстых, редко расставленных прутьев.

Затем мне удалось снять обувь. Обнаружилось, что и щиколотки мои тоже распухли, хоть и не так сильно. Мне вспомнилось, как мать моя, бывало, говорила: «Катерина рвет свои чулки так, что их потом и починить нельзя. Я уже устала повторять, что нельзя ползать по полу…» Было мне тогда три года, мать и отец еще разговаривали друг с другом, и в маминой жалобе звучали и ласка, и приязнь. Я радовалась, что она меня любит.

Появился жандарм и встал на пороге моей камеры. Выглядел он просто великаном. Бросил на меня взгляд, каким глядят на взбесившуюся скотину, и приказал:

— Встань, убийца!

Повинуясь его голосу, я встала на четвереньки, однако подняться на ноги у меня не хватило сил. Он явно видел, что я стараюсь встать, но мои усилия не показались ему достаточными, и он поднял на меня свою дубинку. Удар был сильным, и я свалилась на пол.

— Чего вы от меня хотите? — обратилась я к нему, как человек обращается к человеку.

— Не говори со мной так, будто ты — человек!

— Что же я должна делать?

— Не валяй дурочку, говори, как убийца, поняла?

Затем вошли двое мужчин, подняли меня и перетащили в освещенную комнату. Выглядела я, должно быть, страшно. Они стояли поодаль и разговаривали по-румынски. Я не поняла ни слова. Один из жандармов обратился ко мне на языке русинов:

— Почему ты его убила?

Не помню, что я ему ответила. Они хлестали меня по щекам, били ногами. Я свалилась на пол, но они продолжали бить меня ногами. Я не кричала, и это выводило их из себя. Наконец, меня вернули в камеру.

Не знаю, сколько дней не видела я дневного света. Камера моя была очень темной. Теперь я чувствовала, что несут меня воды широкой и глубокой реки, черные волны накрывали с головой, но я, словно появились у меня рыбьи жабры, преодолевала удушье.

Когда удалось мне открыть глаза, я увидела, что река эта — Прут, тяжело несущий свои красные воды.

В тюрьму меня перевели в воскресенье. Звонили колокола, и осеннее солнце заливало улицы. Я шла в сопровождении двух вооруженных жандармов, и со всех сторон на меня указывали: «Чудовище!» Я была опустошена, все во мне застыло, боль отпустила меня. Мне казалось, что так я могу шагать часами. Впервые я ощутила в себе свою мать — не ту, что лупила меня, а ту, твердую и смелую, что все годы пыталась научить меня мужеству, но не знала, как это делается. Теперь мы шагали рядом, мы были единой плотью, и ничто не разделяло нас.