Аарон Аппельфельд - Катерина

Женщина была стройной, сдержанной в движениях, очень привлекательной, похожей на польских аристократок. На секунду я ощутила радость, что счастье мне улыбнулось, явив на сей раз иное свое лицо. Еврейский дом — тихий дом, однако давит он и гнетет неимоверно.

— А где ты работала до сих пор? Я ей рассказала.

— Я тоже еврейка, если для тебя это имеет значение. Я была поражена и в полной растерянности объявила:

— Я знаю правила кошерности.

— Мы, разумеется, евреи, однако не исполняем религиозных предписаний.

— Не зная, что ответить, я сказала:

— Как пожелаете.

Это был огромный дом, отличающийся от домов знакомых мне евреев. В гостиной стоял рояль, а в каждой комнате — книжный шкаф. Тут не молились, не произносили благословений, а на кухне молочное не отделялось от мясного. Здесь была обязательной лишь одна вещь — тишина. «Есть и другие евреи, — открыла мне некогда мать моей Марии, — евреи, которые забыли свою веру, и я таких не люблю. Верующие евреи хоть и неотесаны, но зато от них знаешь чего ожидать». Тогда я не понимала, о чем она говорит.

— Меня зовут Генни, я — пианистка, — представилась хозяйка. — Не называй меня «госпожа» или «госпожа Трауэр» и не обращайся ко мне в третьем лице. Называй меня «Генни», и я буду тебе весьма благодарна.

— Как пожелаете.

— Мы едим мало мяса, но много овощей и фруктов. Базар совсем недалеко. Вот — кладовка, здесь — вся посуда. У меня совершенно нет времени. Я работаю, как каторжная, ты сама увидишь. Что еще? Мне кажется, что это, пожалуй, все.

Генни часами играла на рояле, а по ночам она закрывалась в своей комнате и не выходила оттуда до самого утра. С Розой я привыкла разговаривать, мы обычно обсуждали все на свете, даже самые потаенные наши чувства. Бывали дни, когда я забывала, что родители мои — христиане, я — крещеная, хожу в церковь. Я настолько погрузилась в еврейский образ жизни, в еврейские праздники, словно иного мира и не существовало. А здесь — ни субботы, ни праздника. Поначалу эта жизнь показалась мне сплошным удовольствием, но очень быстро я убедилась, что жизнь Генни вовсе не легка. Один раз в месяц она ездит в Черновцы, там она выступает в Народном доме, а когда возвращается, лицо у нее опавшее, настроение мрачное, несколько дней сидит она взаперти в своей комнате. Ее муж, Изьо, человек мягкий, с приятными манерами, пытается как-то утешить ее, однако все слова беспомощны. Она сердится на саму себя.

— Генни, почему вы на себя сердитесь? — осмелившись, спросила я.

— Я играла плохо, ниже всякой критики.

— Кто это вам сказал?

— Я.

— Нельзя человеку осуждать самого себя, — я воспользовалась одним из высказываний Розы.

— Легко говорить…

Так она меня и отшила. Трудно мне к ней приблизиться. Я ее не понимаю. Таких женщин я еще не встречала. Роза была другой. Иногда, после многочасового сидения за роялем, она подходит ко мне и в какой-то рассеянности говорит:

— Катерина, я тебе очень благодарна за твою работу. Я прибавлю тебе еще сотню. Если бы не ты — не было бы у меня дома. Ты — мой дом.

Время от времени, обычно накануне праздников, появляется мать Генни, высокая, крепкая женщина, наводящая страх на всех вокруг. Престарелая мать очень религиозна, и образ жизни дочери тревожит ее. Ко мне она обратилась с такими словами:

— Дочь моя, к великому сожалению, забыла о своем происхождении. Да и муж ее ничем не лучше. Ты должна выполнить все то, что угодно в глазах Господа.

Тут же велела она вытащить всю кухонную утварь из шкафов, вскипятить огромный чан воды и приготовить песок и щелок. Генни скрылась в своей комнате и не показывается. Обнаружив, что законы кашрута мне отнюдь не чужды, старушка-мать пришла в восторг. От переполняющей ее радости она обняла меня:

— Как хорошо, что на белом свете есть хоть один человек, который понимает меня. Дочка меня не понимает. Она уверена, что я сумасшедшая. Будь милостива, Катерина, сохрани этот дом, а я щедро заплачу тебе за твою службу. А дочь? Что я могу поделать, ведь концерты ей важнее, чем дом, который следует вести в соответствии с законами кашрута. Но ты ведь меня понимаешь, правда?

Целую неделю мы трудились в поте лица, вычищая весь дом, а по истечении недели все в кухне было устроено так, как предписано строгими законами кашрута — мясное отделено от молочного. Старушка-мать вручила мне ассигнацию достоинством в две сотни и сказала:

— Это — немалые деньги, но я тебе полностью доверяю. Дочь моя живет в грехе, и я ничего не могу поделать с этим. Она поступает так, как будто старается разозлить меня. Если ты будешь поддерживать кашерную кухню — может быть, такая пища пробудит в ней достойные мысли.