Илья Стогов - 150 дней в Петербурге

Во все времена нормой у нас в стране считалось говорить так, как говорят дикторы федеральных каналов. И вот теперь они неожиданно стали говорить не «деньгАми», а «дЕньгами», не «крепостЯми», а «крЕпостями». И самое ужасное: именно в тот период медленным ядом в мою жизнь вползло жуткое слово «одноврЕменно». То самое, по поводу которого мне теперь звонила московская телепродюсерша.

В общей сложности наш с ней разговор длился почти час. Дама требовала перезаписать весь кусок с правильным ударением, а я отказывался. Она упрекала меня в безграмотности, я чувствовал себя последним защитником петербургских святынь. Жители моего города без боя сдали стратегическую позицию, после которой «шавЕрма» все-таки стала «шавермОй», а потом скатилась и до вовсе неприличной «шаурмЫ». Но теперь – клялся я себе, – ни шагу назад.

В общем, что уж тут говорить долго? Заставить себя произнести это слово с московским ударением я так и не сумел, и собеседница бросила трубку. Одновременно с концом телефонного разговора растаяли и надежды на московские гонорары: с обещанными за работу деньгами пришлось попрощаться.

Но, знаете, такой итог совсем меня и не расстроил. Зато (шептал я себе) слова «одновременно» и «деньгами» из предыдущего абзаца я по-прежнему могу произносить с ударением на предпоследний слог. И никак иначе!

Петербург не похож на столицу Тибета город Лхасу. Ну, то есть вообще ничего общего. Там – разряженный горный воздух, от которого противно кружится голова, и горизонт закрыт самыми высокими пиками планеты. А тут вечно моросящее низкое небо, и печальные особняки, отражающиеся в водах каналов. Но на самом деле, связь есть. И крепче, чем может показаться.

Прямо на главной набережной Петербурга, в двух шагах от Эрмитажа, стоит громадный Новомихайловский дворец. Огромные залы с позолоченными потолками, мраморные лестницы, кое-где на стенах сохранились даже обои еще царских времен. Внутри расположен Институт восточных рукописей Академии наук, и этих самых рукописей тут хранится почти сто двадцать тысяч – больше, чем в любой другой европейской столице, кроме, пожалуй, Лондона.

Тибетский фонд Института это две небольшие комнатки под самой крышей дворца. Чтобы попасть туда, сперва придется долго идти через анфиладу парадных залов, сплошь заставленных книжными шкафами, потом, возле кабинета, на котором висит табличка «Кабинет Лотосовой сутры», свернуть и еще дольше подниматься по лестнице, и лишь под конец, пригнув голову, пройти в крошечную дверь.

На стеллажах кипами разложены узкие бумажные полосы: сотни тысяч листов с непонятными значками. Именно так выглядят священные писания тибетского буддизма.

Хранителя фонда зовут Александр Зорин. Сотрудников всего двое, плюс проходящая практику молодая аспирантка, родом из Тывы. Когда я пришел, аспирантка занималась странным делом: аккуратно укутывала старинные книги в ярко-оранжевую ткань. Я поинтересовался, зачем она это делает, и Александр объяснил, что, во-первых, конечно, для лучшей сохранности, но, во-вторых, еще и потому что книги эти – не просто старинные, а еще и священные. Для буддистов Центральной Азии каждый листок – предмет трепетного религиозного поклонения.

История, которой Зорин занимается несколько последних лет, началась с того, что в 1721 году из Петербурга в Париж прибыл самый первый директор Кунсткамеры Иван Данилович Шумахер. В Европу он отправился по личному поручению самодержца Петра, с целью завербовать хотя бы нескольких спецов, которые согласились бы переехать на берега Невы. Ну и (чтобы показать, что ученым в Петербурге будет, чем заняться), в европейских салонах и академиях Шумахер демонстрировал невиданный раритет: несколько страниц из книг, написанных на тибетском языке.

Триста лет тому назад Тибет был, наверное, самым неведомым местом на планете. Даже о джунглях Амазонии какие-то крохи информации у европейцев имелись, но вот насчет Тибета не известно было вообще ничего. На тогдашних картах внутренние районы Азии были сплошь закрашены белым, и никто на свете не мог сказать, что за люди там живут, и вообще, живут ли там хоть какие-то люди. Поэтому рукописи, привезенные Шумахером, вызвали в Европе ажиотаж. Их бросились изучать, пробовали переводить, несколько раз публиковали. Среди образованной парижской публики сразу пополз слух, что в где-то за Уралом русским удалось отыскать столицу допотопной Скифии.