Хуан Гойтисоло - Ловкость рук

— Этот шарик я стащил в Барселоне любопытным образом. Возвращался с загородной прогулки домой, как вдруг заметил в витрине одной лавочки разноцветные шары. И хотя у меня не бь!ло денег, я, не раздумывая, вошел в лавку. Хозяйка, белокурая датчанка, страдала нервным тиком: она непрерывно моргала. Я уселся перед ней, раскрыв на коленях сумку так, чтобы загородить стол с шарами, и, всякий раз как хозяйка закрывала глаза, тащил один шар.

Весь съежившись, прижав руки к бокам, Урибе стискивал потухшую сигарету в маленьких пальцах. И снова у него возникла мысль, что Кортесар пришел сообщить какую-то новость, рассказать очередную выходку «чумного дня». А может быть, просто хотел разузнать... «Дай бог, чтоб это было так,— думал Урибе,— дай бог, дай бог». Ok остановился, словно желая передохнуть, а на самом деле придумывал новую историю. После утреннего происшествия он чувствовал себя униженным, и теперь ему хотелось свести счеты с судьбой.

— Впервые в жизни я своровал,—начал он,—когда мне стукнуло шестнадцать и я был влюблен в одну красотку гориллу. От моих приятелей я узнал все что нужно, чтобы стать настоящим карманником. Девочка хотела подарков, а у меня не было денег. Однажды мамаша представила меня жене американского консула: этакой нежной блондиночке с изысканными манерами. В то время я был невинным младенцем с писаным ангельским личиком. Я позволил консулыне обнять меня. А через минуту, когда она отошла, у меня в руках осталось ее знаменитое бриллиантовое ожерелье.

Урибе покопался своей белой ручкой в портсигаре Кортесара и вытащил смятую сигарету, которую неуклюже сунул в рот.

— Но на этом дело не кончилось. Мамаша все видела. Я затрясся от страха. Мне мерещилось ужасное наказание, и я только и думал, как бы смыться. «Стоит консулыпе выйти, и мать убьет меня». Я подождал, пока мать проводит ее до двери, и смиренно склонил голову: христианский мученик в клетке со львом, наверно, не выстрадал столько, сколько я тогда. Слышу, мамаша возвращается: ближе, ближе. Я зажмурился. И каково же было мое изумление, когда я вдруг почувствовал, как она меня обнимает. «Сынок,—сказала она мне,— да ты много ловчей, чем я думала. Одна бы я никогда не смогла этого сделать». Не обращая внимания на мои слезы, она приложила к груди ожерелье и сказала: «Какая жалость, придется изменить форму».

Урибе в изнеможении замолчал. Полчаса назад он отразил нападение двух кредиторов. Следуя своей давнишней привычке, он сделал вид, будто не узнал их. «Я представления не имею, кто вы и о чем мне толкуете». С презрительно-высокомерным видом он достал из кармана серебряные ножницы и принялся обрезать ногти. «Люди,, подобные мне, явились на свет с единственной целью — блистать! Как мотыльки и кентавры. Одним словом,— вы мне мешаете». Но кредиторы даже не посмотрели на его кривлянье и учинили грандиозный скандал донье Асунсьон. Несчастной и честной донье Асунсьон^ жизнь которой была и остается непрерывным Тернистым Путем. Вспомнив все это, он схватился рукой за голову.

— Какой ужас!

Заметив, что Кортесар смотрит на него, Урибе только теперь сообразил, что он не один. Ясное дело! Какая глупость! Ведь он сам, минут десять тому назад, открыл ему дверь. Он старался уснуть: ему очень хотелось спать, он нуждался в отдыхе. Один американец на пари провел девять лет без сна. Вот человек!

— Я вижу, ты не сомкнул глаз всю ночь,— сказал Кортесар.— Чем же ты занимался?

Лицо Урибе просветлело: только-то и всего?..

— У Мануэля Бесерры было несколько горилл...

Он изобразил сладенькую улыбочку, точно собирался рассказать нечто забавное, но смолчал.

— Ладно. Это тебя не касается.

Кортесар испытующе посмотрел на него.

— Я решил разыскать тебя, потому что думал застать здесь Рауля. Мы договорились, что сегодня утром я зайду к нему и мы отправимся к Паэсу доставать права. Но он еще не приходил домой. Может быть, сейчас вернулся.

— Может быть,— протянул Урибе.

— Ты где его оставил?

— Представь, не знаю. Если бы я помнил, я бы тебе обязательно сказал. Совсем забыл.

— Здорово напился?

— Кажется, да. На самом деле я...

— А твой двоюродный брат?

— Какой брат?

— Давид.

— А-а, Давид... Не знаю. Я не видел его после полуночи.

Всегда, когда речь заходила о Давиде, Урибе забывал, что это

его брат. Надо было следить за собой; не то сочтут дураком. Давид — юноша с тонкими чувствами. Его бабка и моя мать... Или его бабка и моя бабка. Я совсем запутался.