Моника Фагерхольм - Американка

Но: платить за что? Это после почти четырнадцати дней, проведенных вдвоем с Сандрой в доме в самой болотистой части леса, было непонятно, перестало быть ясным.

Мир в четырехугольнике, минимальный.

Когда Дорис вернулась в дом кузин, она, с одной стороны, была благодарна, что все ее вещи остались в целости и сохранности в ее комнате наверху. Но они утратили свое значение, всякое значение, которое когда-то имели. Истории, с ними связанные, утратили ценность, разбились вдребезги. Как осколки стекла на полу в комнате с бассейном у телевизора, на экране которого теперь шел снег, только снег.

Красный плащ на фотографии.

«Он приехал на белом „ягуаре“…»

«Только одно, Сандра. Номер телефона. Его же не существует».

«Я тебе что-то скажу, дорогое дитя. Милость, которой Господь наделил нас, так огромна, что ни одному человеку ее не постичь».

Старых связей больше не существовало, тех, которые образовывали мир, где можно было двигаться, ясно все понимая. Теперь надо было создавать новые миры.

Но — с кем? С Сандрой. По вышеуказанной причине они больше не могли быть вместе, хоть и не осмеливались этого признать.

Сандра и Дорис. Они танцевали на «грешной земле», босиком (в бассейне). Сон кончился, потому что кончилась истинная любовь, так пел Нат Кинг Коул на пластинке, и это было правдой, хоть и было только песней.

Итак, в доме кузин: Дорис должна быть благодарна, что у нее остались ее вещи, во всяком случае. Они ей очень-очень пригодятся, как навигационные пункты. Конкретные остановки, где все знакомо, они должны помочь ей найти путь назад на сверкающую сцену. Дорис Флинкенберг, все как обычно, все нормально.

Упражнение для робота. Пройти по планете без названия.

Делать вид, что ты владеешь собой, изображать радость, прекрасное расположение духа.

Поднять темные шторы. Увидеть на дворе Бенку, Магнуса и Мике Фриберга.

Сказать маме кузин:

— Ну, я пошла.

— Куда?

— Прочь.

Пить пиво с мальчишками. Это все же было решением. Пусть и временным.

Мир, заключенный в четырехугольник, 1. Так это начиналось. Тогда они еще были самими собой. Они обустроили дом по своему вкусу и взялись за старые игры. Шутки ради. Дорис Флинкенберг изображала Лорелей Линдберг, которая встретила Хайнца-Гурта в ночном клубе «Скачущий кенгуру», а Сандра представляла американку. «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня». «Никто в мире не знает моей розы, кроме меня». «Сердце — бессердечный охотник». Так она декламировала, пока слова почти совсем не утратили смысл. А еще Сандра распевала во все горло «посмотри, мама, они испортили…» и выделывала весьма сомнительные движения, дерзкие и неприличные, Дорис просто не могла удержаться, чтобы точно так же не поизвиваться… но только разок. Потом они перестали. Притихли. Устыдились своего святотатства.

Потому что это было слишком похоже, на самом деле.

Эдди не потеряла над ними своей волшебной власти. И Дорис по-прежнему могла играючи вызвать в своей памяти тот летний день, когда она нашла тело — или то, что от него осталось, — завернутое в красный пластиковый плащ, почти совсем целый, совсем-совсем. И по-прежнему в этом воспоминании оставалось много страшного и неясного.

Поэтому они на время забросили игры и стали вести себя как два обычных подростка: напивались допьяна тем, что нашли в баре, курили сигариллы Аландца, затягивались так сильно, что потом обеих рвало. А вечерами устраивались в бассейне на мягких подушках, взятых с дивана в маленькой гостиной; теперь они снова перебрались в бассейн, как всегда, когда Аландец бывал в отъезде и они оставались в доме вдвоем. И закутывались в ткани во дворце махараджи. «Маленький Бомбей», — начала было опять Дорис Флинкенберг, но Сандра отпрянула, она не разобралась. «Нет, только не это». — «Почему нет?» — «Прекрати ныть».

И Дорис прекратила ныть. С готовностью. Теперь в воздухе было и что-то другое, было постоянно. Хрупкое настроение, словно натянутая резиновая лента, натянутая между ними. Это было и странно и радостно.

И вдруг Дорис поняла: именно поэтому они тут оказались. Именно поэтому никуда не уехали. Ей казалось, что Сандра иногда поглядывает на нее украдкой. Каким-то новым взглядом, или старым, назовите как хотите. Но взглядом, который чего-то от нее хотел. Который хотел от нее так много, что смущался, смотрел вниз или в сторону, отворачивался.

И Дорис. Она этим наслаждалась. Все чаще в голове Дорис, но и Сандры тоже, всплывало воспоминание о давнем-предавнем вечере накануне Иванова дня, когда они начали распутывать тайну американки. Что-то на мху, то, что тогда не завершилось. И это было тогда достаточно. Но теперь.