Моника Фагерхольм - Американка

— Я сама узнала об этом только вчера вечером. Откуда Хайнцу-Гурту было знать, что она бросит его именно сейчас. Он сам в отчаянье.

Но Дорис не было дела до какого-то Хайнца-Гурта.

— Так не годится! — выкрикнула Дорис, словно ребенок или раненый зверь. Горько было слышать этот душераздирающий крик. Лицо Дорис залилось краской, верхняя губа дрожала. Она опустилась на бежевый палас в узком тамбуре, ноги разъехались в стороны, голова свесилась на грудь.

— Вечно у меня ничего не выходит, — прошептала Дорис, пытаясь сдержать слезы и закипавшую внутри злобу. — Прямо скажем, проклятие! Все к черту! — Никогданикогданикогда! — Она больше не могла сдерживаться и расплакалась. Слезы потекли ручьем. Не обычные подростковые слезы тонкими струйками, а бурные весенние потоки.

Сандра не знала, что делать. Она никогда прежде не видела такой Дорис Флинкенберг. Такой жалкой, беспомощной, отчаявшейся ревой-коровой. Малоприятное зрелище, честно говоря. На Дорис было больно смотреть, и какое-то время Сандре все же удавалось сдерживать широкую радостную улыбку, которая тайно росла в ней в последние часы и минуты, все утро, до этого самого момента. С тех пор как Аландец и Никто Херман тем же утром сложили свои вещи в джип Аландца и наконец-то укатили. «Навстречу неизвестной судьбе!» — объявила Никто Херман, и Сандра в тот момент была с ней совершенно согласна. Надеюсь, надолго, прозвучало в тишине ее невежливое добавление. Не разговаривайте больше со мной. Ей действительно было неинтересно, куда эта парочка отправлялась (они собирались за семь морей, так Никто Херман назвала их плавание, которое должно было продлиться недели — вниз к Готланду, потом на Аланд и так далее. А возможно, и дальше, думала Сандра в те полные ожидания минуты перед самым отъездом Аландца и Никто Херман, которые, казалось, никогда не кончатся. Да езжайте уже! ).

Потому что ей хотелось остаться одной в доме на болоте. Одной с Дорис Флинкенберг на все ближайшее будущее. Целых две недели, 14 д-н-е-й. А все, что касалось Хайнца-Гурта и Лорелей Линдберг, альп и тому подобного, представлялось второстепенным в сравнении с тем, что уже давно засело в голове и пряталось там.

И зачем Дорис так теперь расстроилась?

Наблюдая истерику Дорис, которой, казалось, конца не будет, Сандра не утерпела и в конце концов возмущенно крикнула:

— Ради всего святого, Дорис! — И когда она это крикнула, она воспряла духом и радость расцвела в ней, словно цветок. — Ничего в этом нет такого страшного! Прекрати ныть! Я столько сил потратила, чтобы выпроводить Аландца и Никто Херман! Из кожи вон лезла, чтобы они и весь мир поверили, что мы сможем прожить без них. Только мы вдвоем. Здесь в доме! Мы больше не дети!

Но Дорис по-прежнему ее не слушала, она сидела на ковре, раскинув ноги, и тихо постанывала, словно у нее что-то болело. Или словно шизофреничка Сибила с ее семнадцатью личностями в одном теле, это крайне осложняло ее жизнь; Сандра и Дорис как-то прочли про это в замечательной книге. Такая шизофреничка Сибила, с множеством личностей, с разными жизнями; на грани между сумасшествием и бессознательностью.

— Черт побери! — принялась растолковывать Сандра, которой уже надоело смотреть на все это. — Ты что, не понимаешь? Дом в нашем распоряжении на две недели! У нас есть твоя дорожная касса и моя дорожная касса, и у нас открыт кредит в продуктовом магазине, а еще у нас есть цветной телевизор и стереосистема с динамиками во всех комнатах, кроме ванной, и все удобства! Полный бар! Бассейн! Супружеская кровать! И НИКТО нас не станет искать, потому что все думают, что мы в альпах!

Тогда наконец Дорис Флинкенберг подняла голову, ее пальцы все еще рассеянно теребили кошелек на шее, она задумчиво потянула шнурок, и в голове Дорис в последний раз, возможно в самый последний раз в жизни, пронеслись все те сцены из ревю, в которых две девочки, Сусилул и Сусило, как их звали в песне, бегали по горам и зеленым среднеевропейским долинам, а за ними следом — веселая монашка в народном костюме с гитарой в руках…

Горы просыпаются от звуков музыки. Такая вот картина. Которая теперь медленно-медленно застывает. Вмерзает в воображаемый телевизионный экран в ее голове. Уменьшается. Становится все меньше, меньше и меньше, пока не остается одно маленькое пятнышко. Крошечное пятнышко, потом оно постепенно множится и превращается в несколько. Пятна, пятна, пятна. Черные, серые, пестрые. И все эти пятна оживают и начинают двигаться, плясать и кружиться и поднимают шум — вроде того раздражающего шума в телевизоре, когда заканчивается трансляция и отзвучит национальный гимн. Этот малоприятный звук страшно действует на нервы. Но — ЩЕЛК — выключишь телевизор, и все замирает, становится тихо и пусто.