Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

Что касается социализма, на это у него власти не было, конституция ему столь широких полномочий не давала. Относительно освобождения политзаключенных можно было бы и подискутировать, если бы те уже не болтались на улицах и не подстрекали без всяких помех народ. Или им не понравился его тон, или еще что-то, но второй член делегации стал браниться, обозвал Пятса негодяем — так оно всегда, каждый человек выбирает из своего лексикона именно то слово, которое лучше всего характеризует его самого. Вслух последнюю мысль Пятс высказывать, естественно, не стал, просто повернулся к делегатам спиной. С наибольшим удовольствием он вообще бы вышел из зала и не только из зала, но и из дворца, поехал бы в Клоостриметца на свой хутор, переоделся и поглядел, что полезного можно сделать в саду. Однако присяга не позволяла. Президент не слесарь, который в любой момент может уйти с работы. У президента, как у всякого государственного мужа, есть обязательства перед народом.

“Казаки” ушли, через некоторое время самый разумный из них вернулся, но все с тем же. Пятс говорил с ним как с ребенком, объяснял, что, даже если кто-нибудь, кого можно подвести под статус политзаключенного, действительно до сих пор еще сидит в тюрьме, чему он не верит, он все равно не может приказать его выпустить, поскольку закон не дает ему такого права, он может только амнистировать заключенного, для чего тот должен написать заявление, — но “казак” все равно рубил свое. Так и не поняв друг друга, они снова расстались, а через некоторое время пришел начальник канцелярии с новым известием — опять приехал Жданов.

Все то время, пока Пятс беседовал с кремлевским послом, его не покидало чувство, что он участвует в каком-то грандиозном спектакле, — и то, разве он не знал, что русские в театральных делах мастера, не зря ведь Станиславский был из их породы. Его роль в этом представлении была совсем крошечной, но он играл ее старательно и добросовестно. Как же так, неужели никто, кроме Вареса, не годится в премьер-министры? У Вареса ведь совершенно нет политического опыта, в экономике он тоже не разбирается, он врач, по слухам, неплохой, но что толку от медицинских знаний главе пусть маленького, но все-таки государства? Когда облаченный во френч собеседник в ответ на его реплику злобно сверкнул глазками и сообщил, что, как Варес справится со своими обязанностями, Пятса не касается, его дело только утвердить того в должности, у Пятса что-то щелкнуло внутри, и он чуть не указал Жданову на дверь, однако быстро свой порыв подавил. Обычный гражданин может выказывать свои чувства и настроения, но президент должен контролировать не только каждое слово, но и жест. Поскольку что будет, если он даст себе волю? Об этом лучше было даже не думать. Нет, за себя он не боялся, он боялся за свой народ. Ибо те, с кем он тут пытался торговаться, были уже не обычные русские, это были большевики, и даже не старые большевики, его ровесники, наивные мечтатели, стремившиеся улучшить мир, а новые, самодовольный народец, у которого к тому же горит под ногами земля, и потому он никого и ничего не щадит. Ведь не случайно русские засуетились, почему осенью они довольствовались базами, а теперь вдруг стали требовать большего? Ответ был прост: падение Франции ввергло грузинского разбойника в панику, он испугался, что его старый приятель Гитлер, с министром иностранных дел которого он в Кремле пил шампанское, переадресует освободившиеся танки на восток. На Россию. И где у этой России самое слабое место? Естественно, здесь, где сидел он, Пятс. Проклятие тяготело над этим куском земли не в мистическом, а в абсолютно практическом смысле — он был великолепным плацдармом, с которого любой враг мог напасть на Россию, и наоборот. И это означало, что с эстонцами как с людьми уже никто не считается, их для Сталина просто не существует. Слишком многое лежало на весах, ни больше ни меньше, как судьба большевистского государства. И если бы Пятс стал сопротивляться, русские устроили бы тут такую бойню, по сравнению с которой Северная война показалась бы уличной потасовкой.

Исходя из этих соображений, он и действовал последние четыре дня и в том же духе вынужден был вести себя и дальше. Прикинувшись для виду, что взвешивает, согласиться ли на требование Жданова, он вскоре уступил — ладно, если никто иной не подходит, пусть будет Варес. Заметив на лице Жданова довольную ухмылку — наконец-то старик образумился, — он, правда, снова внутренне дернулся, но и на этот раз не стал ничего выказывать. Подождав, пока бронированная машина с незваным гостем отъедет от дворца, он велел немедленно найти будущего премьер-министра и вызвать к нему. Пока этим занимались, у него было немного времени, чтобы передохнуть и все обдумать. Кто знает, может, Варес еще не самый плохой кандидат, могло быть и хуже, что бы он, например, делал, если бы русским вздумалось посадить на это место хотя бы того самого братишку, который недавно обозвал его негодяем? Варес по крайней мере был человеком образованным, к тому же его земляком; конечно, то, что он наряду с врачеванием писал стихи, говорило не в его пользу, но, с другой стороны, преступлением его виршеплетство тоже не назовешь. Так что к прибытию Вареса Пятс с его персоной уже почти смирился — и все же, увидев в составе будущего правительства, заготовленный списочек которого ему подал нервный господин доктор, фамилию известного каждому запойного пьяницы, не смог удержаться и потребовал его заменить. Это, разумеется, было ошибкой: от Вареса тут ничего не зависело, в спектакле, который Кремль бесплатно давал всему миру, тот был таким же статистом, как и он сам. Каркнув, что ему нужно это предложение “согласовать”, черная птица улетела — и что Пятс на этом выиграл? Ничего, все стало только хуже, потому что из города стали поступать сообщения о беспорядках — вот что значит, когда власти нет! Теперь было уже не до споров, кто станет тем или иным министром, главное, чтобы наконец появился кабинет. Он приказал немедленно найти Вареса и вернуть во дворец, но тот исчез, испарился, словно сгорел дотла, обратился в пепел, от которого толку было еще меньше, чем от него самого. Впрочем, вместо Вареса прибыл Улуотс и продемонстрировал, что и пепел может на что-то сгодиться, стал усердно посыпать им голову — дескать, как это он осенью так глупо доверился Сталину... Пятс мог в утешение старому соратнику сказать только, что он и сам надеялся на лучшее. О своем преемнике Улуотс думал, что тот совершенно не знает жизни — еще одно подтверждение тому, что люди склонны распространять свои качества на других. Наконец Варес вернулся все с тем же списком в руках, но Пятс был рад уже и этому. Подписав бумагу о назначении нового правительства, он ощутил внутри судорогу, примерно такую, как тогда, в Крестах, когда получил известие о смерти жены. Нечто подобное чувствовали, наверное, и другие — не иначе как Улуотс вдруг пал ему на грудь и стал лить слезы, столь обильные, что намочил Пятсу пиджак. Пятс снес его истерику, но говорить, что это ему понравилось, не стал бы, привык к другим манерам. В конце концов, если кому-то сейчас следовало плакать, то ему, ведь он был словно мать, подписавшая смертный приговор своему сыну. Это государство создал он, неужто оно должно было и пасть при его участии? Снова возникло желание послать все к черту, позвонить в войска и дать команду открыть огонь по большевикам!.. Но разве кто-нибудь послушался бы его? Уже в 1918-м, отдавая приказ о мобилизации, он наивно полагал, что весь народ как один человек поднимется на защиту родины, однако, как выяснилось тогда и как с большой долей вероятности можно было предположить и теперь, воевать никто особенно не рвался.