Калле Каспер - Буриданы [журнальный вариант]

— Если ты имеешь в виду брак, то да, это, разумеется, безнадежно, — продолжила Руфь сама. — Я уже сотни раз говорила тебе, что мое будущее — это какой-нибудь толстый бизнесмен из Чикаго, или виленский стоматолог, или — в лучшем случае — молодой храбрый палестинский партизан, которого на следующий день после первой брачной ночи убьют арабы и по ком я буду вечно горевать вместе с сыном, с трудом зачатым в ту самую ночь.

— Это какое-то Средневековье… — пробормотал Эрвин.

— Ты говоришь так, как будто Средневековье — далекое темное прошлое, — фыркнула Руфь. — Посмотри, что происходит в мире, и ты поймешь, что с того времени ничего не изменилось. Какая разница, где нас преследуют, в Древнем Риме, Кастилии, Англии или гитлеровской Германии? Века и страны меняются, а суть остается той же.

— Не понимаю, какое это имеет отношение к нашему браку, — заупрямился Эрвин.

— О господи, ты словно маленький ребенок! Подумай, мы ведь живем в разных мирах, я плетусь под жарким иерусалимским солнцем и погоняю осла, которому лень тащить мою тележку, а ты катишь в авто на Пирита купаться.

— У меня нет авто, — сказал Эрвин мрачно.

— Нет, так будет. Все стоящие адвокаты покупают авто.

— Значит, я ничего не стою.

— Глупости! Отец о тебе очень высокого мнения. Он даже удивляется, почему ты до сих пор не открыл своей практики.

— Мне он ничего такого не говорил.

Руфь опять засмеялась — на самом деле она смеялась все время, но не голосом, а глазами.

— А зачем ему тебе такое говорить, ему же выгодно, что ты на него ишачишь.

Эрвин удивился — он знал, что Шапиро меркантилен, но чтобы настолько? Может, он согласился защищать дядю Адо тоже с задней мыслью — если вапсы однажды все-таки придут к власти, такое знакомство не помешает?

— А меня он в тот раз отправил к тебе тоже для того, чтоб меня крепче привязать к своему бюро?

— Нет, он просто хотел сэкономить на почтовых расходах, — ответила Руфь самым что ни есть бархатным голосом.

— Эта скупость ему дорого обошлась, — процедил Эрвин сквозь зубы.

Он с трудом удерживался, чтобы не уткнуть голову в колени Руфь и разрыдаться. Год продолжался их тайный роман, начался он, когда Руфь еще училась в университете и Эрвин ей по просьбе Шапиро отнес посылку, неужели теперь он должен закончиться из-за каких-то идиотских национальных предрассудков?

— Эрвин, радость моя, не злись, это тебе не идет, — неожиданно ласково попросила Руфь.

— Я не злюсь, но мир делает меня злым, — ответил Эрвин. — Как ты думаешь, если Гитлера свергнут и он пойдет под суд, например, за ночь длинных ножей, и попросит твоего отца быть адвокатом, он согласится?

— Я думаю, да. Мир сделал его таким, — ответила Руфь, и блеск в ее глазах не погас даже сейчас.

Потом она передернула плечами.

— Холодно, здешний май — как иерусалимский февраль.

— Пойдем ко мне, — предложил Эрвин. — Достаточно темно, консьержка вряд ли уже торчит в окне, она жарит картошку.

— С луком? — спросила Руфь, встав первой и снова передернув плечами, на этот раз от отвращения.

— Что ты имеешь против лука? Когда мы с твоим отцом ходим в «Дю Норд», он всегда требует, чтобы в салате было много лука или чеснока, называет их спасителями еврейского народа.

Стоящий рядом, он был чуть ли не вдвое выше нее.

— Мне что, во всем быть как другие? Знаешь, что бы я сделала с раввинами, расхваливающими лук? Бросила бы их в Мертвое море и приказала бы нырять на дно. — Руфь засмеялась.

— Ты говоришь так, как будто живешь в Палестине, а сама там вообще не была.

— Ошибаешься, я оттуда никогда не ухо…

Остаток слова унес неожиданный порыв ветра.

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ

ОТ ИЮНЯ ДО ИЮНЯ. 1940—1941 гг.

Глава первая. Президент Пятс

Когда митингующие снова зашумели, Пятс понял, что с этим народцем разговаривать бесполезно, его просто не слушали. Не впервые за последние четыре дня он ощутил, что бессилен: по сути дела, только это он и ощущал с той самой минуты, когда известие о новом ультиматуме, выдвинутом Сталиным, достигло Ору. А что ты можешь поделать, если чужая армия уже на твоей территории? Осенью, когда пришлось подписать договор о базах, грузинскому разбойнику отдали палец, и теперь тот затребовал всю руку.

Но был ли у него выбор и тогда?

Этот вопрос мучил его с декабря, с тех пор как выяснилось, что финны оказали большевикам сопротивление, намного более упорное, чем кто-либо мог предполагать. Если бы сталинские войска решили дело в свою пользу за пару недель, как гитлеровские в Польше, все наверняка в один голос восхваляли бы его: молодец Пятс, принял единственное верное решение. Но русские в Карелии вляпались крепко, и с каждым днем Пятс все чаще ловил на себе укоризненные взгляды — неужто мы не могли так же дать красным бой? И кому ты объяснишь, что сравнение это неуместно? Что финнов в четыре раза больше, чем эстонцев, их географическое положение куда более выгодное и ко всему прочему во главе их армии стоит Маннергейм, в то время как ты должен довольствоваться Лайдонером. Ибо разве не твой главнокомандующий в сентябре первым поджал хвост, утверждая, что превосходство соперника как в живой силе, так и в технике подавляющее и военное сопротивление бессмысленно? А почему превосходство в вооружении оказалось подавляющим, господин генерал? Кто был обязан позаботиться о том, чтобы эстонская граница с Россией была так же хорошо укреплена, как финская?