Калле Каспер - Буриданы. Алекс и Марта

Неужели я умру, подумал Герман.

Невыносимо было вообразить, что над ним больше не будет такого синего-синего, без единого облачка, неба и столь нежно греющего солнца. Сначала его увезут из палаты, как Мишу с соседней койки, а потом…

Что будет «потом», Герман не мог себе представить, но ему стало так жалко себя, так жалко, что он чуть не заплакал.

Вдруг вид на море заслонили фигуры людей, впереди стояли в ряд мужчина во френче и фуражке, женщина в широкополой белой шляпе и длинном платье, с зонтом в руках, и профессор Бобров, а за их спиной – четыре девочки в белых платьях. Герман вздрогнул: он знал, что сегодня должен был состояться важный визит, санаторий с утра лихорадило, чистоту проверяла сама главная медсестра, но все же не предполагал, что император так неожиданно появится возле его кровати. Он дернулся, чуть ли не вскочил, Бобров сделал успокаивающий жест – не надо…

Профессор стал что-то объяснять гостям, показал им ногу Германа, даже приподнял ее немного, но Герман его не слушал, его взгляд был прикован к императору. Тот был совсем не такой, каким он его себе представлял, то есть, не высокий, не широкоплечий и не горделивый, а небольшого роста, примерно, как папа, только папа был подтянутым и энергичным, император же сутулым и сонным. И еще, у папы был гладкий подбородок, он брился каждое утро опасной бритвой, император же оброс бородой, захватившей обе щеки и верхнюю губу, так что лица почти не было видно. И была бы это хотя бы иссиня-черная и ухоженная борода, как у доктора Сперанского, нет, она была красновато-каштановой и словно всклокоченной, как шерсть собаки Василидисов. Герман не видел пса несколько недель, со дня, как уехала мама, но хорошо помнил, как тот лежал на улице, и, когда кто-то проходил мимо, только слегка приподнимал голову и провожал прохожего долгим грустным взглядом, даже не залаяв, настолько он был стар.

Покончив с объяснениями, профессор чуть отошел, и Герман остался с императором с глазу на глаз. Тот посмотрел на него сверху вниз, и в его прищуренных глазах вдруг появился теплый огонек.

– Как ты себя чувствуешь, малыш? – спросил он мягко, так мягко, как будто Герман был его родным сыном, и эта мягкость словно отворила Герману уста, он стал рассказывать, что до санатория нога болела часто и сильно, а теперь реже и слабее. Император сначала слушал внимательно, но потом стал рассеянно глядеть по сторонам, и Герман умолк. Больше император ничего не спросил, только вытащил из кармана френча платок, вытер лоб и высморкался. Лишь теперь Герман заметил, что у императора большой нос, как у мамы, только не чуткий, а бесчувственный, тупой, словно накладной нос деда Мороза.

Положив платок обратно в карман, император посмотрел на императрицу примерно так, как Володя Йоффе, первый ученик их класса, после ответа на уроке глядел на учителя, безмолвно спрашивая: «Все правильно, да?» Императрица, кажется, осталась императором не вполне довольна, уголок ее рта нервно дрогнул, и она впилась в Германа острым взглядом, который словно просверлил его череп, пытаясь вытащить на белый свет самые постыдные его тайны – например, как он дома при каждом удобном случае заглядывает в приоткрытую дверь комнаты служанки, надеясь еще раз увидеть, как Дуня меняет сорочку.

– Как тебя зовут, мальчик?

Вопрос прозвучал неожиданно, Герман уже подумал, что на этот раз обойдется без него.

– Герман.

– А фамилия?

– Буридан, – ответил Герман резковато, так что профессор Бобров посмотрел на него удивленно и с легкой укоризной – разве я не учил вас, как вести себя во время визита?

Последствия оказались обычными, правда, император только мимолетно улыбнулся, а императрица вообще никак не прореагировала, но зато за их спиной, где стояли девочки в белых платьях, кто-то громко прыснул.

Императрица не вышла из себя, как Василидис, который дал сыну оплеуху, когда тот, дразня Германа, кричал: «Буриданов осел! Буриданов осел!», она не стала увещевать дочь елейным голосом, как адвокат Коломенский: «Аня, что ты себе позволяешь?», она всего лишь почти незаметно повернула голову, так что ее нос смотрел теперь в сторону маяка – но даже этого легкого движения было достаточно, чтобы настала тишина, такая тишина, что вдруг стало хорошо слышно, как волны плещутся о берег, и над морем кричит одинокая чайка.