Карстен Йенсен - Мы, утонувшие

Женщина исчезла на кухне, чтобы сварить кофе, без которого от нее не уходил ни один гость, независимо от того, с какими новостями он явился. Альберт прошел в гостиную, сел. Печка была холодной. Гостиной по обычным дням не пользовались, потому и не топили, но он знал, что именно сюда ему принесут кофе. Слышно было, как на кухне гремят кофейником, затем чирканье спички и шум газовой горелки. Хансине Кох слышно не было. Если она и плакала, то беззвучно.

Наконец хозяйка внесла чашки — английского фаянса, наверняка муж привез или по наследству достались, — и принялась разжигать печку. Он не предлагал помощи, не просил ее оставить в покое печку и попить кофе в другой, теплой комнате. Ведь эти простые занятия были спасительной соломинкой для Хансине Кох. Благодаря им она теперь будет выживать. Приготовление кофе — ритуал, по важности равный похоронам, которых она никогда не устроит своему утонувшему сыну.

Хансине Кох села напротив Альберта и разлила кофе по чашкам. Он изложил предполагаемые обстоятельства крушения. Сказать особенно было нечего. «Пропала без вести», то есть так и не пришла в Ливерпуль. Было важно, чтобы у матери не возникло ложной надежды из-за неопределенности обстоятельств исчезновения «Рут». Тогда она не сможет смириться с утратой. Может, не смирится и так. Но надежда остановит время, и оно утратит свою целебную силу. Он знал это.

Альберт ни словом не упомянул войну.

— Как вы думаете, это подлодка? — спросила женщина.

Он покачал головой:

— Этого никто не знает, фру Кох.

— Два дня назад я получила от него письмо. Отправленное с Сент-Джонса. Он писал, что многие дезертировали. «Эгир» вообще не могла тронуться с места. Ни одного человека не осталось. И с «Наталии», и с «Бонависты» все дезертировали. А ведь там даже черный хлеб на борту давали. А на «Рут» — только печенье. «Хоть бы мне отведать тех корок, что бросают дедушкиным курам» — так он мне написал. Я, знаете, всегда беспокоилась, хорошо ли он поел.

Она так и не проронила ни слезинки.

— Мать никогда не знает покоя, — произнесла она. — Иногда я думаю, что перестану беспокоиться, только когда умру. Я боялась, боялась за него с первого дня, как он ушел в море.

Она помолчала.

— Почему так? Всегда этот страх. Но хуже подводной лодки нет ничего.

Альберт взял ее за руку. Это была подводная лодка. Он сам видел. Экипаж перестреляли, прежде чем они успели сесть в шлюпку, на борту возник пожар. Он видел, как Петер готовит шлюпку. Пуля разорвала ему грудную клетку, он упал на палубу. Затем экипаж подлодки поднялся на борт судна и облил все бензином. Вскоре рангоут и паруса стояли в огне. «Рут», за секунду превратившаяся в погребальный костер, с шипением исчезла в волнах.

Для Альберта этот момент был самым тяжелым. Ему пришлось приложить усилия, чтобы не задрожала рука, в которой он держал дрожащую руку матери. Он был одинок. Но его одиночество не шло ни в какое сравнение с одиночеством этой женщины, потерявшей мужа и двух сыновей.

Она посмотрела ему в глаза. Все еще без слез. Словно подвергала себя чудовищному испытанию на выносливость.

— Капитан Мэдсен, я ничего не чувствую.

В ее голосе было недоверие, как у человека, которого вследствие несчастного случая парализовало ниже пояса, и вот он внезапно заявляет, что не чувствует ног.

— Я знала, — сказала она, обращаясь к себе самой.

— Что вы знали, фру Кох? — Он старался говорить помягче.

— Когда утонул малыш Эйгиль, я знала, что никогда больше не заплачу. За него я никогда не беспокоилась. Что может случиться с ребенком, который играет на улице? И вот он утонул. О капитан Мэдсен, в тот день сердце мое остановилось. Я вроде как считала секунды, а от сердца ответа не было, ни удара, ни хлопка — ничего. В груди стояла тишина. Петер был дома. Он обнял меня, прижал к себе, как я его давным-давно, когда он был еще маленьким. «Мама, я так рад, что ты у меня еще есть», — сказал он, и, хотя он не мог утолить мою скорбь, сердце забилось снова. В каждом письме он просил меня поклониться могилке Эйгиля.

Ни одной слезинки.

— И вот его нет, — продолжала она. Слова вырывались толчками. — Некому передать поклон малышу Эйгилю.

Она склонила голову. На руку Альберта закапали слезы.

Прошло немного времени. Альберт молчал.

— Да, слезы у меня все-таки еще остались, — произнесла она наконец.

Он услышал в ее голосе облегчение. Она внезапно выпрямилась, словно кто-то позвал ее. С губ сорвалось женское имя: