Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Есть у Мезинова еще кое-какие поразительные черты. Однажды совершенно серьезно, без всякой иронии, объявил:

— …Вчера был на заседании правления Союза. Собрались сливки (!) литературного общества: Михалков, Алексин…

В другой раз пригласил нас с Тарловским на вечер Акима, который он вел (вернее, благородно пригласил на фуршет после вечера). И что мы услышали? Кондовое, протокольное разглагольствование нашего друга — казалось, он ведет очередное партийное собрание; ни одного живого слова не произнес. В застолье выдавал зажигательные речи, а тут — на тебе! — бесцветный поток. Стушевался, что ли? Но ведь все были свои. Ну восседал еще Михалков, что ж с того? Личность не меняется от окружения. Вообще, мы с Тарловским испытывали стыд за нашего «слишком правильного» друга.

И Аким хорош гусь! «Прочитаю вам два своих стихотворения», — заявил и начал рассусоливать — пока не прочитал два десятка(!) не успокоился. Как можно так мучить друзей литераторов, тем более, когда на столах выдыхается водка и стынет закуска?!

Впрочем, здесь Мезинов с Акимом не одиноки. Приходько вел мой вечер — выбрал самый дурацкий рассказ, уткнулся в него и минут двадцать (целую вечность для сцены) гундосил, а ведь он бывший эстрадный конферанс и должен чувствовать аудиторию. Ни черта не чувствовал! Не случайно критик Всеволод Сурганов не выдержал и шепнул нам с Тарловским:

— Да ведь он дурак!

Правда, позднее и Мезинов и Приходько реабилитировали себя. Первый с блеском выступил на моем шестидесятилетнем юбилее и на вечере памяти Коваля в их родном институте, а Приходько показал, что такое школа эстрады на вечере поэтессы А. Заде-шах. Слушая тогда их, краснобаев, в меня закралось подозрение — уж не нарочно ли они устраивали занудство раньше? Мезинов нес ахинею, корчил из себя серьезного докладчика, чтобы Михалков понял, кому может передать бразды правления Союзом, а Приходько разорялся, чтобы не дать возможность высказаться другим, ведь был жуткий себялюбец и ревнивец, и считал меня своим «открытием». Кстати, после того вечера, я сказал ему:

— На кой хрен ты взял этот рассказ? Я, вроде, пишу для детей и вдруг про секс?!

Приходько обиделся и, как всегда, выдал:

— Ленечка, ты дурак! Ничего не понимаешь!

Такие у нас мелкие стариковские придирки.

Чтобы закончить тему вечеров, скажу: всегда, при любой публике, прекрасно выступали Коваль и Мешков; выше всяких похвал выступают Мазнин и Шульжик; неплохо — Кушак и Яхнин, да и остальные с некоторыми оговорками, за исключением Тарловского — он не выступает перед взрослыми, только перед детьми. Я не спрашиваю его почему, знаю заранее, что он скажет:

— Да ну, зачем? О чем говорить, и так все ясно.

Я далеко отошел от Мезинова… Что еще о нем сказать? Вот вспомнил. Как-то самый замечательный из его друзей (и самый требовательный к себе, дотошный читатель и критик, от которого мне не раз доставалось) Панков пригласил нас на свою дачу, которую он, рукастый, построил самостоятельно. Это была отличная вылазка на природу. Мезинов, Панков и я выпивали и пели под гитару военные и послевоенные песни; жена Панкова Татьяна готовила одну закуску за другой; в середине застолья мы с Панковым искупались в ледяном ручье-речушке (Мезинов почему-то не полез в воду), потом вернулись за стол, и до двух ночи вновь пели под гитару. Жаль только мой пес Дымок неважно себя чувствовал (сказалась долгая тряска в машине и новая обстановка), успокоился, только когда мы с ним уснули в обнимку.

И вспоминаются мне три поездки к Мезинову на дачу в Кучино, где на участке высятся раскидистые деревья, в старом доме красуется русская печь и, по словам Мезинова, на чердаке по ночам бродит домовой, а в другом строении, небольшом срубе из кругляка (гладкотесанной сосны), где стоит крепкий древесный настой, мой друг устроил рабочий кабинет.

Главные обитатели дачи — четыре собаки, одна смешливей другой. А главная ценность в доме — патефон и коллекция пластинок с довоенной и послевоенной песенной классикой (любой из нашего поколения понимает — это немыслимое богатство, все мы балдеем от этой музыки). Под эти песни у русской печи отлично пьется легкий, но сногсшибательный самогон жены Мезинова Валентины (она щедро делится рецептом, который я предлагал ей положить в швейцарский банк), а на закуску, как нельзя лучше, идут свежие овощи прямо с грядок (опять-таки заслуга супружницы Мезинова). Мы выпили прилично и произнесли десятки тостов (Мезинов отмечает все социалистические и церковные праздники, даже мусульманские; и сам придумал «День домового, водяного и лешего» — ему все равно, что отмечать, лишь бы был повод, а это, как известно, дело нехитрое — как писал Бернс, «для пьянства много есть причин»).