Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Здесь необходимо отступление. Каждому ясно, в детской книге писатель и художник соавторы, и в этом деле главное — попадание, общность взглядов и вкусов, что и приводит к хорошему результату. Но так бывает не всегда. Случается, художники, олухи, лезут в текст, говорят, что «иллюстративно», что «не иллюстративно», где не мешало бы сократить, добавить… Некоторые писатели руководствуются заповедью Заболоцкого: «любите живопись поэты» — и любят так, что навязывают, остолопы, свое в оформлении, настаивают на переделках, а особенно остолопистые — и на замене художника. И это при том, что и те, и другие не новички в общем «котле». Идиоты! Полные идиоты и настырные невежды! Среди писателей этим отличаются Успенский, Кушак, Козлов. Иногда что-то вякает Мазнин. Но все рекорды бьет Яхнин — повторяю, этот гусь просто мучает бедных художников: въедливо рассматривает (чуть ли не на просвет) каждую загогулину, ежедневно расспрашивает про каждый штрих и мазок (считает, главное не товар, а его броская обертка).

Я вспоминаю послевоенные скромные издания (на желтой газетной бумаге) Пушкина, Гоголя, Лескова и гневно осуждаю вылазки своих, как бы взыскательных, на самом деле нахальных дружков. Они, старое дурачье, дожили до пенсии, но не усекли, что большинство художников мало смыслят в технике литературного письма, а писатели, как правило, ничего не петрят в тонкостях оформления. Но вот самоуверенные болваны! — и те и другие считают, что смыслят и петрят, и еще как! Я уж не говорю о том, что мастера должны доверять друг другу. Предложил тебе писатель иллюстрировать его рассказы — считай за честь, и бережно относись к тексту, а если ты писатель — подписывай рисунки не глядя, будь благодарен, что твой текст расцветил мастер, дал свое (может отличное от твоего) видение.

Вот сейчас вспомнил, как Коваль в ресторане ЦДЛ высказывал недовольство Рубену Варшамову за рисунки к «Шамайке», бурчал долго, нахраписто, ведь считает себя мастером живописи (вот и делал бы сам! Кстати, иногда пробовал — получалась фигня); Варшамов отбивался, как мог, а я встревал — вворачивал приблизительно то, что сказал выше. Мы чуть не разругались, хорошо, что на столе стояла бутылка — она в конце концов разрядила обстановку. Самое смешное — все это не преувеличения, это голая правда.

Теперь вернусь к Шульжику. В отличие от всей вышеперечисленной братии он поднялся над самим собой. Когда я сделал его первую книжку стихов, он сказал:

— Рисунки хорошие, но обложка так себе (обложка, действительно, была плохой, но в то время лучше я и не мог сделать).

В следующий приезд из Хабаровска Шульжик обнял меня:

— Знаешь, наши художники убедили меня, что обложка нормальная. Зря я наговорил тебе глупостей. Больше никогда не буду лезть в оформление. Я понял: писатель и художник смотрят на одни и те же вещи по-разному.

Шульжик обременен излишними талантами, он многогранен, как десятиборец. В молодости со знакомой художницей спускался на лодке по таежной реке (когда я слушал его обжигающие рассказы об огромных порогах, огромных тайменях и прочих огромностях, мои походы по рекам средней полосы казались детскими забавами; хотя, наверняка, в его рассказах было полно и выдумки, скорее всего он такой же таежный турист, как Снегирев, ведь настоящий мастер виден издалека, а наш герой на своем дачном участке выглядит далеко не мастеровитым; больше того — кажется, у него вообще руки растут не из того места). В то же время Шульжик учился на высших литературных курсах, с эстрадниками делал новогодние представления во Дворце съездов, Доме работников искусств и Доме кино (и сейчас делает, и, чтобы получить такие заказы, подключает всесильных знакомых). В зрелости он писал прозу, стихи и пьесы (одно время с Мазниным); параллельно строил дачи, точнее строили рабочие под его присмотром (одну дачу в товариществе писателей, другую в товариществе актеров — и там и там состоял в поселковым правлении) и гонял на машине между участками, и все подбивал меня купить в складчину списанный речной трамвай (где-то в Хабаровске), перегнать его к нам, на Истринское водохранилище, чтобы отдыхать на широкую ногу — вот коммерческая голова!

И сейчас, в старости, мой мордатый друг не угомонился; даже наоборот — все сильней раскручивает свой созидательный маховик, хотя временами театральным жестом хватается за сердце, при этом путается, забывает в какой оно стороне, ведь здоров, как бык (пожалуй, он единственный из моих дружков, который долгое время даже не знал, что такое простуда).