Леонид Сергеев - До встречи на небесах

Некоторые писания Яхнина — образец откровенной халтуры (не грубой графомании, а подделки первого сорта). Собственно, Яхнин и сам как-то признался, что на работу в «Армаде» смотрит, как на поденщину:

— Мне звонит редакторша: «Вы там имена перепутали. Вначале одно имя, потом другое». А я ей: «Ну исправьте», хе-хе… У них лежит штук пять моих переводных книжек. И детских, и по философии. Главный редактор говорит: «Больше не приносите». А я думаю, надо сделать задел, пока они не рухнули.

Такая предусмотрительность, такие коммерческие соображения, так он подстраховывает себя, делает запасы.

Ну, а гонорары Яхнин выбивает жестко, с мощной энергией, если задерживают — багровеет:

— Свою зарплату получать не забывает?! Со мной нельзя так разговаривать! (он, самолюбивый, считает себя лучшим сказочником, живым классиком).

Яхнин находчивый, оборотистый — своего не упустит, и что плохо лежит, подберет. Как-то при нем Дмитрюк говорит мне:

— Дядь Лень, специально тебе приберег сюжетик, — и рассказывает о стороже кладбища.

Пока я раскачивался, Яхнин издал в «Детгизе» книжку, где использовал рассказ Дмитрюка.

Наша общая приятельница Элла, после того, как сделала вместе с Яхниным книгу, сказала мне:

— Я все перевела, а он даже не упомянул мою фамилию. Слов не подберу! Вот что значит еврей…

Деньги Яхнин носит в кошельке, и достает их трясущейся рукой; он не обмывает свои книги, не отмечает свои дни рождения (хотя чужие не пропускает), и даже зажал шестидесятилетний юбилей. Правда, он и не скрывает свою скупость, честно признавался мне:

— Я жадный.

Такая откровенность, конечно, похвальна, но он, старый дурень, не догадывается, какую память оставит о себе, когда окочурится, распрощается с жизнью. Это ему, умнику хренову, не приходит в голову, это для него непосильная интеллектуальная задача. Дожил до седых волос, но так ни черта и не понял, или совсем растерял остатки разума.

Со стороны прижимистость Яхнина смешна. Он не поленился — снял в квартире радиоточку, чтобы не платить лишние тридцать копеек и без всякого стыда сообщил мне об этом. Он покупает яблоки на киевском рынке («там дешевле» — и не лень ему катить на другой конец Москвы? А мне говорит: «Надо каждый день съедать по яблочку»), курит короткую «Приму» — «так выгодней»). Скряга, куркуль, крохобор, черт бы его побрал! За свою жизнь он ни разу не отгрохал женщине букет цветов — в лучшем случае пару мелких цветочков (какой-нибудь «куриной слепоты»); не пришел к друзьям с бутылкой — всегда с каким-то пузырьком меньше четвертушки («вот, достал спиртяшки у знакомых»); ни разу не купил блюдо бутербродов — если что и притащит с собой, то какой-нибудь «паштетик», размером с пачку сигарет. Это самое большее на что он, жмот, способен. Так и мельтешит, старый хрен, «довел инстинкт самосохранения до абсолюта», — по выражению Шульжика.

Мазнин и Кушак могли просадить весь гонорар, Яхнин в день выплаты в ЦДЛ не появляется. Кстати, Козлов пошел еще дальше Яхнина — подвозит друзей на своей машине и берет с них деньги «на бензин». Ну, Козлов ладно, он слегка тронутый и мне не друг — только приятель, но Яхнин-то один из ближайших! Неужели он, идиот, не понимает, как омерзительна его пламенная страсть к деньгам. Повторяю, какой он после этого умник?! Ведь ясно — ум человека прежде всего в умении смотреть на себя со стороны, да желательно объективно.

Ну вот, отколошматил Яхнина и стало полегче. Что еще сказать о нем, старикашке? Вот вспомнил. Когда меня перестали печатать в детских издательствах, он поступил по-дружески — выступил в «Малыше», сказал обо мне добрые слова, настроил И. Токмакову на благосклонный лад и та выдавила:

— Да, Сергеева надо печатать.

Как-то бывшая жена Кушака кобылица Дюймовочка презрительно фыркнула мне в лицо:

— …А что ты написал? Ничего стоящего!

— А «Утренние трамваи»?! — набросился на нее Яхнин.

— Ну, подумаешь! Всего одну книжку!

— А этого мало? — вскричал Яхнин, и я понял — нанесенное мне оскорбление он воспринял, как настоящий друг, точно плюнули ему в душу. Он защищал меня и от других нападок — дальше, может, вспомню; защищал не раз и не два, и это ему, несомненно, на небе зачтется.

Из всей нашей писательской братии Яхнин больше всех уважает Успенского и Коваля. Однажды выпивали с Ковалем и тот, как всегда, вначале отпустил в мой адрес дежурное:

— Ленька пишет, как я.

Потом похлопал и Яхнина:

— А ты пишешь сердцем.