Леонид Сергеев - До встречи на небесах

— …Вам понравилось, да?.. Правда, пушкинские строчки?

И женщины нахваливали его, как ребенка или слабоумного старичка.

Он частенько напоминает, что и родился в один день с гением русской словесности; возможно, он не прочь повторить слова Маяковского — мол, после смерти будем стоять почти что рядом — на «М» и на «П»; не знаю, помнит ли он реплику Есенина — мол, между вами «НО».

А что касается педагогического таланта Мазнина… уж если он нам запудривал мозги, то чего говорить про молодежь? Наверняка, их светлые головы он нагружал под завязку.

Когда мы познакомились, Мазнин работал редактором в «Детском мире», вовсю писал стихи и был семьянином пуританином. Он сразу меня поразил блестящим знанием истории России, и не той, которую я знал по учебникам, а той, которую он откопал в спецхране «Ленинки» и которая была скрыта от широкой публики. В сравнении с глубоко начитанным, книголюбом коллекционером Мазниным (он вечно копался у букинистов, прямо въедался в книги, смаковал абзацы, словно напитки), я оказался полным невеждой (к своему стыду, даже мало читал классиков — так уж сложилось в моей жизни) и политически безграмотным лопухом. Мазнин всерьез взялся за мое литературное образование — выдавал книги из своей домашней библиотеки. У него была (и есть) большущая, потрясающая библиотека, и он, в отличие от многих литературных людей, щедро раздавал книги. На моих глазах не раз говорил совершенно незнакомому человеку:

— Как, вы это не читали?! Непременно прочитайте, это потрясающая вещь! Завтра же вам принесу.

И никогда не забывал своих обещаний, несмотря на то, что книги не всегда возвращали. К сожалению, в полосу безденежья Мазнин за бесценок распродал множество редких книг, но и то, что осталось, впечатляет.

В литературе Мазнин имел на меня нешуточное влияние, оздоравливающее воздействие. Во-первых, о чем бы не заходил разговор, он все переводил в литературные понятия, ко всему имел свой подход; во-вторых, открыл мне латиноамериканских прозаиков; в-третьих, чихвостил меня, как никто другой, всячески раздувал мой «оглушительный неуспех»:

— Ну, ты и поганец! Учудил!.. Здесь эти строчки не лезут. Это как неверная нота… Ну, так же нельзя… Здесь глухота и явные разъемы… Здесь находка лежит на поверхности, надо отбросить, если тебе сразу пришла в голову, значит, и другим придет…

Бывало, раздолбает меня, потом передохнет, заметит, что я сник, и почувствует прилив великодушия:

— Ну конечно, рядом с нашей массовой чертовней это прозвучит, но я-то тебя сравниваю с лучшими образцами в этой области, подхожу к тебе, каналье, с высокой меркой. А хочешь быть как все, пожалуйста, не переделывай. Дело твое, оставляй все как есть… Сейчас полно ремесленников, а у тебя, мерзавца, есть интонация и искренность, и это важно. От этого щемит сердце, а сделанностью только восхищаешься (вот так — поругает и похвалит, вроде отвесит дружескую оплеуху)… Сейчас у всех подтексты, погруженные сюжеты. Тексты нужны, а не подтексты!.. Все эти нетленки быстро истлеют; только потрясут воздух, а оставят след червя на коре… Сейчас, перед лицом ядерной катастрофы, творческие люди растерялись, повернулись к семьям, копаются в себе. Вечные проблемы войны и мира, личность и общество отошли на дальний план. Потому и нет крупных полотен, романов…

Я привязался к Мазнину и ходил за ним как за поводырем, и слушал его, развесив уши; можно сказать, благодаря ему поумнел на голову, как бы окончил общеобразовательный университет. Оборачиваясь назад, вспоминаю, что Мазнин почти всегда громил меня и это шло мне на пользу — я подрихтовывал свои писания и они становились удобоваримей; но иногда он выдавал мне смертельные характеристики, после которых, не скрою, я сильно расстраивался. Например, когда я начал писать рассказы для взрослых, он, гад, врезал мне в поддых:

— Куда ты полез? Твой удел чирикать воробьем, а ты решил запеть иволгой! (Вот так сразу поставил меня на место).

Крайне редко я слышал от Мазнина слова одобрения (опять музыкального свойства, типа:

— Есть просто звук, а есть звук с вибрацией. У тебя с вибрацией.

А на мое шестидесятилетие в нижнем буфете ЦДЛ Мазнин, словно патриарх, встал с рюмкой водки и гаркнул:

— Тихо! Я буду говорить!

Он произнес впечатляющую речь о значении литературы в наше время (разумеется, с патетическими замысловатостями), закончив словами Лескова: «Мы не продавались ни за какие деньги». Обо мне сказал всего одну, но сильную фразу: