Иван Зорин - Письмена на орихалковом столбе - Рассказы и эссе

Итак, действие рассказа происходит в непрерывных грёзах. Его сцена — подмостки снов, его картины — это сновидения героев [102] Или автора. Ибо по мысли Далглиша литература — это особая форма сновидений — управляемых. , которые одновременно и сновидцы, и действующие лица как своих, так и чужих сновидений. Передам коротко фабулу произведения. Конечно, это будет только его голая схема, куда привнесен элемент детектива.

Некто (I), чье имя sub rosa [103] Sub rosa (лат.) — букв, «под розой», средневековый символ тайны. , охвачен невероятной тревогой — таково вступление.

Постепенно становится ясно, что он болезненно боится (II), чьим преследованиям вроде бы подвергается. Поначалу (II) — это просто зловещая тень, потом — силуэт на фоне неба, который является (I), затем силуэт обретает черты человека в бежевом плаще, чье лицо уродует косой шрам. Пожалуй, единственная примета, которая фигурирует в рассказе [104] Рисуя этот ходульный портрет, Далглиш издевается, ведь такая примета теряет смысл приметы — персонаж неотличим от легиона других серых злодеев литературы. . Некто (I), подозревает, что тот хочет убить его. Однако мотивы задуманного преступления до конца остаются невыясненными. В тексте намекается на какие-то совместные дела в прошлом, на какой-то долг, на то, что (I) был якобы нечист когда-то на руку и что его ждет неминуемая расплата. Для читающего все эти причины не суть. Важно, что сам герой знает о них (или ему только кажется, что знает) и в испуге пытается скрыться. В суете привокзальной толпы, почему-то на сей раз неподвижной (но (I) не обращает внимания на парадокс — он чересчур торопится), у своей любовницы, чей загородный дом пустует, и т. д. Сценическое пространство, меняясь, остается условным, его отличают камерность и декоративность. И наконец, после длительных псевдофилософских рассуждений, вкрапленных в ткань произведения — в собственной кровати, уйдя от навязчивости преследования в сон, эту заслонку от внешнего мира. В сущности повествование и сводится к описанию этих его попыток, — но тщетно. Судьбу не обмануть. Его повсюду находят, несмотря на старания, — в этом суть интриги. По всему чувствуется, что ему уже не спастись, что он был обречен изначально, что близится трагедия финала. Однако по некоторой неестественности в описаниях, по некоторой их карикатурности читатель начинает догадываться, что описываемое — сон. Это сделано не без умысла. Когда, наконец, в обезлюдевшем трактире — скупо обставленная мизансцена — «убийца» настигает «жертву», молниеносно запустив руку в карман плаща (хотя и не достав ничего смертоносного и таким образом не подтвердив обоснованности опасений на свой счет) — в этот миг читатель уже подготовлен к традиционной развязке. Вот сейчас вынут ключ к нехитрой разгадке — «здесь протагонист очнулся, благополучно избавившись от кошмара». Давно предвкушаемая кульминация. Но данная версия — ложь.

Тут видение и в самом деле исчезает, но случается это лишь потому, что в действительности пробуждается (II), а не (I), и все пересказанное до сих пор оказывается, таким образом, его сном. И читатель вдруг уразумевает, что страхи жертвы оказались страхами, которые терзали убийцу — так их трансформировал сон. На этом кончается первая миниатюра. (II), пробудившись, склоняется считать свой сон шутливой игрой подсознания, отвлекаясь от которой, он окунается в будничность дневных образов. В частности, в библиотеке, куда он направляется работать (над чем — не сообщается, абсурдность, типичная для Далглиша, который не уступает в этом Кафке), (II) заказывает книгу некоего ранее неизвестного ему автора, чью новеллу «Dreaming» прочитывает не без увлечения — забавный штрих [105] Текст Далглиша в качестве справки содержит и ее парафразу. Эта аннотация, в точности копирующая его «Dreaming», позволяет исподтишка взглянуть на будущее развитие сюжета. . Но вдруг он замечает, что его с неотступностью маньяка преследуют. Некто (III), таинственный незнакомец, чей облик внушает ему страх, вроде бы беспричинный. Вначале он подозревает какую-то чудовищную ошибку, потом, вспомнив свой сон, начинает думать, что тот был предуведомлением ему, неким вещим знаком. Это, казалось бы, приемлемое истолкование сна в качестве его нужности для построения сюжета представляет на самом деле лишь новое ловкое отвлечение. Ибо, хотя в дальнейшем, исключая незначительные мелочи, события из сна повторяются, но здесь также ощущается некая бессмысленность происходящего, чье описание произведено как-то отчужденно, как-то чересчур натянуто и фальшиво, а потому и финал второй миниатюры также легко предугадывается, уже не удивляя. Он и в самом деле тот же, что и у первой. Только роли чуть смещены: (I) превратился в (II), а (II) — в (III), чей сон, очевидно, и был поведан, а предыдущий сон, сон (II) оказывается, таким образом, всего лишь промежуточным сном или сном во сне.