Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

Тоби говорит, что в блокнотике у него уже куча фактов и плевать на всех с высокой горки, и я тоже хочу таким быть.

Миссис О’Коннелл знает, что мне больше всего по душе возить телеграммы за город, так что если день выдался солнечный, она дает мне сразу пачку из десяти телеграмм, чтоб уже до полудня в контору не возвращался. Погожими осенними деньками река Шаннон так и сверкает под солнцем, а зеленые поля в утренней росе отливают серебром. Над ними курится дымок, и в воздухе стоит сладковатый запах тлеющего торфа. На лугу пасутся коровы и овцы, и я все время думаю, не их ли имел в виду тот священник, говоря о животных? Я бы не удивился: быки то и дело лезут на коров, бараны на овец, жеребцы на кобыл, и у всех у них такие большие штуки, что от аж от одного вида в пот бросает и становится ужасно жалко всех-всех женских особей в мире, которым так страдать приходится, хотя сам я не отказался бы побыть быком, потому что быки могут вытворять, что хотят — у животных это не грех. Я бы дал волю рукам, но вдруг фермер коров или овец на ярмарку или на другое пастбище погонит? Увидит меня, помашет посохом и прокричит:

— Добрый день, юноша. Отличный сегодня денек, слава Господу и его Пречистой Матери.

Такого набожного фермера может оскорбить, что кто-то нарушает шестую заповедь прямо на его поле.

Лошади любят стоять около заборов и изгородей и смотреть, что происходит вокруг. Я подхожу и заговариваю с ними. У них длинные морды и большие умные глаза. Иногда я останавливаюсь и слушаю птичек, которые перекликаются друг с другом через поле. Если долго стоять и слушать некогда, не беда — птичек везде полно, их трели доносятся с каждого куста и дерева. Когда журчит ручеек под мостом, поют птицы, мычат коровы и блеют овцы — это получше любого оркестра. Из домов пахнет ветчиной и капустой, и от голода на меня нападает такая слабость, что я схожу с дороги и полчаса набиваю себе рот ежевикой, а потом запиваю ледяной водой из ручья, с которой никакой лимонад не сравнится.

После телеграмм у меня еще остается время, и я брожу по старому монастырскому кладбищу, где похоронена мамина родня: все Гильфойлы и Шиханы, и где мама хочет, чтоб ее похоронили. Оттуда видны развалины замка Кэрригоганелл. У меня еще уйма времени. Я еду к замку, забираюсь на самый верх, смотрю оттуда, как река Шаннон течет в Атлантический океан, который омывает Америку, и мечтаю, что в один прекрасный день я поплыву туда на корабле.

— Везет тебе, — завидуют ребята на почте. — Кармоди телеграмму повезешь. Целый шиллинг чаевых, больше этого нигде не дают.

— А почему я? Я же самый младший, — удивляюсь я.

— Ну, иногда дверь открывает Тереза Кармоди, — поясняют они. — Она чахоточная, и все боятся от нее заразиться. Ей семнадцать, ее то и дело в санаторию увозят, и до восемнадцати она не доживет.

Еще ребята на почте говорят, что больные люди, как Тереза, знают, что жить им осталось мало, и потому ужасно охочи до страстей, любовных приключений и всего такого прочего.

— Вот чего чахотка с человеком творит, — заключают они.

Я еду по залитым ноябрьским дождем улицам, думая про целый шиллинг чаевых, но стоит мне завернуть в переулок, где живут Кармоди, как велосипед выскальзывает из-под меня, я качусь по земле, оцарапываю лицо и в кровь обдираю руку. Дверь открывает Тереза Кармоди. Волосы у нее рыжие, а глаза зеленые, как луга за Лимериком. Сама она бледная, только на щеках горит яркий румянец.

— Весь промок и в крови, — ахает она.

— С велосипеда упал.

— Входи, раны обработаю.

Я сомневаюсь, входить или нет. Вдруг я заражусь чахоткой и поминай как звали. Мне же еще пятнадцати нет. Но чаевые хочется.

— Входи. А то замерзнешь до смерти. — Она ставит чайник на огонь.

Потом смазывает порезы йодом, и я стараюсь не хныкать — я же мужчина.

— Молодец какой! — хвалит она. — Иди вон в гостиной у огня обсушись. Да штаны-то сними, на решетку каминную повесь.

— Не надо.

— Надо.

— Ну, хорошо.

Я вешаю штаны на решетку, сижу и смотрю, как от чайника поднимается пар, и у меня тоже все поднимается. А вдруг Тереза зайдет и увидит?

Тут она и появляется с подносом, на котором хлеб с вареньем и две чашки чая.

— Бог ты мой, сам щуплый, как цыпленок, а товарищ у тебя ничего себе.

Она ставит тарелку и чашки на стол у камина. Потом двумя пальцами берет меня за кончик «забавы» и ведет к зеленому дивану у стены, и за это время я успеваю подумать и про грех, и про йод, про чахотку, шиллинг чаевых, про зеленые глаза и Терезу на диване.