Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

— Да Господи, Боже мой, ты хоть что-нибудь делать умеешь? Заслонку кто будет открывать, дурень ты этакий?

Я ничего не знаю про заслонки. У нас дома камины и в «Ирландии» и в «Италии», и никаких вьюшек нет. А тут приходишь в тетин дом и сразу надо знать все про вьюшки. Если сказать ей, что я в первый раз в жизни печку затапливаю, она даст мне такого тумака, что я далеко улечу. И почему взрослые так злятся из-за мелочей? Когда я вырасту, то не буду шпынять маленьких детей из-за вьюшек или чего-нибудь еще.

— Ну чего стоишь, умник? — снова орет на меня тетя. — Хоть бы окно открыл и проветрил. Трудно додуматься, что ли? Рожа точно как у папаши твоего с Севера. Ты хоть воду сможешь вскипятить, дом не спалив?

Она отрезает от буханки три куска хлеба, мажет их маргарином, раздает нам и снова ложится в постель. Мы пьем чай с хлебом, и в кои-то веки радуемся, что надо идти в школу, где тепло и нет орущих тетушек.

После школы она велит мне сесть за стол и написать папе, что мама в больнице и мы будем жить у тети Эгги, пока маму не выпишут, что у нас все хорошо, мы живы-здоровы, и пришли денег, продукты шибко дороги, а мальчики растут и уж очень много едят. А малышу Альфи еще одежда и пеленки нужны.

И почему тетя Эгги вечно злится? Дома у нее тепло и сухо, свет есть электрический и собственная уборная на заднем дворе. У дяди Па хорошая работа, и получку он в дом приносит каждую пятницу. Пинты он пьет в «Саутс-пабе», но не горланит потом песни про несчастную судьбу Ирландии. Еще он смешно говорит «чума на все ваши дома» и про то, что у каждого человека в мире есть задница и никто не избавлен от необходимости ее подтирать. Как только какой-нибудь политик или папа римский заводит свою болтовню, дядя Па тут же представляет, как тот подтирает себе задницу. Гитлер, Рузвельт и Черчилль — все подтираются. Де Валера тоже. Па говорит, что магометане вон еще ладно, никогда не подтираются той рукой, которой еду берут. А у всех остальных руки шаловливые и неизвестно где побывали.

Иногда тетя Эгги уходит в Институт механики играть в карты.

— К черту скупердяев, — говорит дядя Па и покупает себе две бутылки пива в «Саутс-пабе», а в лавке на углу — шесть булочек и полфунта окорока. Он заваривает чай, и мы сидим у печки, едим бутерброды с ветчиной и булочки и смеемся над тем, как дядя Па рассуждает о мире.

— Хочу газ глотаю, хочу пинты пью, и на всех-превсех мне глубочайше наплевать.

А если малыш Альфи устает и начинает капризничать, дядя Па распахивает на себе рубаху и говорит ему:

— Титьку надо? У меня только такая.

Альфи недоуменно таращится на плоскую дядину грудь и умолкает.

До возвращения тети Эгги надо успеть вымыть кружки и все прибрать — если она узнает, что мы тут булочками да бутербродами угощаемся, то дядю Па месяц пилить будет. И почему он такое позволяет? В Великой войне воевал, газу наглотался, сам сильный, и работа есть, и шутки у него — чистая умора. Сие есть тайна. Так священники и учителя про все говорят, а мы должны им верить.

Вот бы дядя Па был моим отцом. Мы бы так здорово сидели у печки, пили чай и хохотали над тем, как он газы пускает и говорит:

— Спички несите. Подарочек от немцев пошел.

А вот тетя Эгги меня без конца изводит. Обзывает «золотушными глазками» и говорит, что я — копия папаши: те же странности и подленькая пресвитерианская душонка и, мол, я когда вырасту, алтарь Кромвелю построю или убегу из дома и женюсь на какой-нибудь английской потаскушке и увешаю свой дом портретами королевской семьи.

Вот бы оказаться подальше от тети Эгги. Единственный способ: заболеть и попасть в больницу. Посреди ночи я встаю и иду на задний двор, будто бы в туалет. Я стою на холодном ветру в надежде подхватить если не воспаление легких, так скоротечную чахотку. Тогда меня увезут в больницу, где чистые белые простыни и прямо в постель приносят еду, а девушка в синем платье дает книги. Может, я встречу там кого-то похожего на Патрисию Мэдиган и выучу длинное стихотворение. Я целую вечность стою во дворе в одной рубашке и босиком, смотрю на луну — «туманный галеон в облачном море», потом, весь дрожа, возвращаюсь в дом в надежде утром проснуться с ужасным кашлем и лихорадочным румянцем. Но ничего подобного не происходит. Просыпаюсь я здоров-здоровехонек, и все было бы совсем хорошо, если б я был дома с мамой и братиками.

Бывают дни, когда тетя Эгги говорит, что больше видеть нас не может и чтоб мы убирались с глаз подальше.

— Эй, золотушные глазки, вывези коляску, бери братьев и идите в парк или еще куда подальше, и чтоб до самого Анжелюса духу вашего здесь не было. Слыхал? До самого Анжелюса.