Фрэнк Маккорт - Прах Анджелы

— Ты что, не можешь по-нормальному коляску везти? Господи Иисусе, ребенка сейчас угробишь! Прекрати шататься из стороны в сторону, а не то я тебе по шее врежу.

К тете Эгги домой она не заходит — больше не может нас видеть ни минуты, сыта уже по горло всем выводком Маккортов, что свалился ей на шею из Америки — то денег им на похороны дай, то корми каждый раз, как папаша-пьяница пособие или получку пропьет, то помогай Анджеле, пока этот проходимец с Севера пропивает зарплату по всей Англии. Нет уж, с нее хватит. Она уходит по Генри-стрит, замотав черную шаль вокруг седой головы и хромая в своих черных высоких туфлях со шнурками.

Когда тебе одиннадцать, а твоим братьям — десять, пять и годик, то не знаешь, как себя вести в чужом доме, даже если это дом маминой сестры. Тебе велят поставить коляску в коридоре и принести малыша на кухню, но это не твой дом, поэтому ты не знаешь, что делать потом — вдруг тетя заорет на тебя или даст по башке? Она снимает пальто, уносит его в спальню, а ты стоишь с братиком на руках и ждешь, куда велят идти дальше. Если шагнуть вперед или вбок, то тетя выскочит из спальни и заорет, куда я пошел, а я и сам не знаю, куда. Если сказать что-нибудь братьям, она заругает за то, что я разговариваю в ее кухне. Приходится стоять и молчать, а это трудно, потому что по звуку из спальни понятно, что тетя Эгги писает в горшок. Я не смотрю на Мэйлахи. Если я на него посмотрю, то улыбнусь, он тоже улыбнется и Майкл улыбнется, и мы все прыснем со смеху, а потом и расхохочемся, представляя белый зад тети Эгги на маленьком горшке в цветочек. Я держусь изо всех сил, и Майкл с Мэйлахи держатся, и все мы гордимся, что мы такие молодцы: не смеемся и не злим тетю Эгги, но потом Альфи у меня на руках улыбается, говорит: «Пись-пись», и мы начинаем дружно хохотать. Альфи кривит грязное личико и снова говорит: «Пись-пись», и все — нас уже не остановить. Тетя Эгги выскакивает из спальни, на ходу поправляя платье, и дает мне такую затрещину, что я с Альфи отлетаю к стенке. Мэйлахи она тоже бьет, и Майкла пытается ударить, но он убегает от нее за круглый стол и она не может до него достать.

— А ну, иди сюда, — шипит она. — Я тебя лыбиться-то разучу.

Но Майкл все бегает вокруг стола, а тетя Эгги слишком толстая и неповоротливая.

— Я тебе потом задницу надеру, — грозит она ему. Потом обращается ко мне: — А ты, умник навозный, посади ребенка у камина.

Она достает из коляски пальто и постилает их на пол. Альфи лежит, пьет сахарную воду, говорит: «Пись-пись» и улыбается.

Тетя Эгги велит нам снять с себя все «рванье», топать под кран во дворе и не возвращаться в дом, пока не отмоем себя добела. Мне хочется возразить, что сейчас февраль, на улице холодина, мы же заболеем и умрем, но я знаю, что если раскрою рот, то умру прямо здесь, на кухонном полу.

Мы стоим голышом на улице и плескаем на себя ледяную воду из-под крана. Тетя Эгги бросает нам из окна щетку и большой кусок коричневого мыла, похожего на то, каким мыли Финна. Она велит нам тереть друг другу спины, пока она не скажет, что хватит. Майкл жалуется, что уже не чувствует рук и ног от холода, но тете Эгги наплевать. Она все твердит, что мы еще грязные и чтоб терли хорошенько, а то она сама выйдет, и мы потом локти кусать будем. Опять про локти. Я тру себя сильнее. Мы все растерлись докрасна, а зубы у нас уже стучат от холода. Но тете Эгги все мало. Она выходит и окатывает нас холодной водой из ведра.

— Марш в дом вытираться, — командует она.

Мы стоим в сарайчике, рядом с кухней, и вытираемся одним полотенцем. Мы стоим и дрожим, потому что надо ждать, когда разрешат войти в кухню. Нам слышно, как тетя Эгги разводит огонь в печке, орудуя кочергой.

— Вы что, до ночи там торчать собрались? — кричит она нам. — Заходите и одевайтесь. — Она дает нам по кружке чая и по куску жареного хлеба, и мы тихонько сидим и едим, потому что без разрешения нельзя даже пикнуть. Майкл просит еще жареного хлеба, и мы ждем, что ему сейчас влепят такую затрещину, что он со стула слетит, но тетя Эгги только ворчит:

— Вы небось по два куска хлеба и не едали ни разу. — И дает нам еще по куску.

Она пытается накормить Альфи хлебом, размоченным в чае, но он не ест. Тогда она присыпает хлеб сахаром, Альфи все съедает, улыбается и, к нашему восторгу, писает ей на колено. Тетя Эгги убегает в сарай за полотенцем, а мы переглядываемся, улыбаясь до ушей, и говорим Альфи, что он — самый лучший малыш на свете. В двери появляется Па Китинг, весь черный после работы на газовом заводе.