Росен Босев - Дни, что нас сближают

Он ошарашенно просунул большую свою руку под спину. Болезнь, как и следовало ожидать, начинала ломать его немилосердно. Свирепо лязгали челюсти.

— Дядюшка, я ведь не поп, чтоб исповеди твои выслушивать, — заругался я полупритворно-полуискренне: многословие и впрямь могло ему повредить. — Молчи, придерживай силы. Вот уж и полночь подходит, рассветет — поедем в больницу.

— Где же твоя сознательность, доктор? — Он саданул меня кулаком в плечо, пискнув, точно мальчишка, брошенный родителями. Густой ряд свиристящих зубов навис у меня над ухом. — Кабы остался я дома, пришлось бы тебе бегать то ко мне, то к Юрдечке. Пришлось бы, пришлось бы тебе побегать, ага! А знаешь, что бывает, когда под одним локтем два арбуза несешь? Сейчас бы уже и младенчик, и молодайка, и Каракачанин торкались к святому Петру в самшитову калиточку. Оттого я здесь, у Юрдечки. Не поп он! Ты-то, ясно дело, не поп, а я вот с тобой как на духу!.. Гляжу в щель среди камней — на полянке сидят двое каракачан. Разложили на суме хлеб и брынзу. Перекусывают, похоже, отец и сын. Отец спиной ко мне, только шарф его видно, чалмой вокруг головы обернут на турецкий манер. А парнишка — лицом красивый такой парнишка. Хорошо ли, думаю, людей из-за угла убивать? Перед хлебом и ругаться-то грех, а я душегубство затеял. А сам держу их на мушке. У отца пояс раздутый, сразу видать — деньги…

Острая боль резанула его в позвоночник. Он попытался припасть к кровати спиной, но тело не послушалось, изогнулось дугой.

— Дядюшка, коли есть тебе чего сказать, говори короче, — попросил я старика, опасаясь, как бы он вообще не прервал свой рассказ. Говорить перестанет — заглохнет воля, точно мельница без зерна, и конец наступит быстрее, чем я успею его в Варницу отвезти. — Ты говори, но полегоньку.

— Погоди, погоди, — прорычал старик сквозь стучащие зубы. — Есть еще время. Сколько там на часах-то? Навожу я на них стволик и минуту целую думаю, кого наперед убить: парнишку или отца? Парнишку! Пока злоба с меня не сошла, сразу его и порешить. Чтоб не видел мертвого отца, чтобы не терзался. А так он ничего не узнает, отойдет без боли. Выбираю местечко на его рубашке, а рубашка в полосочку, в синюю да в желтую. За Тунджей ребятишки такие рубашки носят. А у самого глаза застит, скачут перед ними желтые и синие полосы, будто жена на стану ткет одежду для сыновей. Сверху снопы какие-то опускаются да кленовые деревца. И уж чувствую, что из меня, окаянного, убивец не получается. И чтоб совсем мне не размягчеть, прижмуриваю один глаз. Закрепляюсь потверже в щели и провожу от прицела до парня тонкую-претонкую нить. Нажимаю спуск и сквозь эту нитку, что ни снопов, ни кленов, ни жалости не пропускает, вижу, как мальчишка кверху подскакивает. Знаешь, в самое сердце ему угодил, ага. Вскочил он, постоял так немного, а сам улыбается, потом уж и на землю упал. Отец-то выстрел слышит — думает, что охотятся где-то, смеется и мальчишке кричит: Коста, кричит, ты чего за землю схватился? А уж мальчишка-то, знаешь, и не шевелится, тут отец и понял, что мертвый он у него. Как закричит, закричит: Коста! Коста — и тут же смолк, догадался, должно, что и сам на прицеле. Шарит глазами по холмам, по поляне, пугает его, видать, открытое место. И знаешь, потащил он своего мальчишку прямо к моим скалам. Я в воздухе перевернулся, зарылся в песок. Бога молю, чтоб не привел он сюда отца и убитого сына. Пускай, пускай уходит себе, не нужны мне такие деньги!

А он, как на беду, прямо в тень под скалы идет, мальчишка ягненком повис на шее, и улыбка у него еще живая. Вот уж и лицо отцово прямо против моего. Знаешь, похожие они были, отец и сын. Только отец не такой молодой, как со спины на поляне казался. Что будешь делать! Гляжу ему прямо в лицо, и он на меня тоже смотрит да робко так усмехается, будто защитника во мне нашел. До того мне его жалко стало, я ружье-то и давай подталкивать к насыпи, в реку. И кой черт я тогда за оружие взялся? А тот увидал ружье, взревел дурным голосом и назад! Выскочил на полянку, совсем обезумел, бежит с мальчишкой через плечо, и все открытые места выбирает, боится прикрытий, кустов и камней сторонится. Тут и на меня жуть накатила, задрожал я и за детей, и за жену, и за себя, нацелился ему в спину…

На крови себе хозяйство поставил, а добром-то и попользоваться не успел — новые пришли времена. Земля в кооператив отошла, сыновья в город перебрались, жена умерла. Зачем, зачем я душу свою сгубил?

Лихорадочно затрещал будильник, наполняя дом заливистой трелью. Я и подумать не мог, что обыкновенный будильник способен в ночной тишине отдавать колокольным звоном. У Каракачанина зубы стучали, как камнедробилка. С широкого, точно плита, лба поползла вниз злобная столбнячная гримаса. Изогнув по-волчьи неподвижную шею, он со странной лаской глянул на часовые стрелки, а они обе сошлись на цифре 12. Вдруг он закричал и сразу же замер, словно ожидая: откликнутся ли ему люди? И тут в сени выплеснулся пронзительный плач. Я стоял дурак дураком, пока не догадался, что это заливается только что родившийся ребенок. Каракачанин, внимая ответу младенца, аж заскулил от удовольствия. Стало тихо, мне казалось, что лицо старика заливает улыбка. Слабеющими пальцами вцепился он в мою руку.