Росен Босев - Дни, что нас сближают

Убедившись, что мать и ребенок вне опасности, я все свое внимание перенес на Каракачанина. Спасти его можно только в окружной больнице переливанием крови, как при лейкемии. Если выдержит до завтра, самое позднее в девять часов будет лежать на операционном столе. Я был возбужден и как-то по-детски уверен, что Каракачанин выживет. Только бы продержался! Как ему помочь — лекарствами, физиотерапией? Нет, одна надежда — на его стремление жить. Он, кажется, нашел в моем лице исповедника. Исповеди, судя по всему, двигают его волю, как зубчатое колесико — храповик в часовом механизме. Придется применить психотерапию, то подогревая, то охлаждая его излияния, чтоб не прекратилось движение, чтоб не слишком быстро провернулись считанные нарезки.

Дом горел всеми огнями, будто здесь готовились к празднику или к восстанию. Я обошел все комнаты — хотелось сродниться с этим незнакомым домом. В шкафчиках и кладовках были запасены компоты, яблоки, сушеный виноград, айва, орехи, свисали два копченых свиных окорока, колбасы, среди них и увесистая, килограммов в тридцать, знаменитая по всему Югу свиная колбаса под названием «старик». А к одной из балок были привязаны сухие снопики зверобоя, чебреца, мяты. Словно все времена года собрались и задышали в этом доме.

— Заведи его, доктор, чтоб зазвонил… — начал Каракачанин, стараясь быть кратким и категоричным, точно от этого зависела его жизнь.

— Во сколько тебе надо, чтоб зазвонил, дядюшка? И куда это ты собрался?

— Куда я собрался, тебе еще рано, парень! Когда новый день начинается? — спросил он опять многозначительно.

— Считается, после двенадцати. Вот пройдет полночь, и будет уже воскресенье.

— А-а-а, есть еще время. Ты садись, доктор, садись, — пытался он собрать свой обрывистый голос. — Чего молодайка так надрывается? Гляди, коли с ней случится беда, головы вам поотрываю. Парнишка ли родится, девчонка ли, как-то заживется дитенку? Да по нынешним временам чего не рожать! А мои ребята повисли у меня на шее — шагу не ступишь. Да и куда ступать-то? Времена стояли крутые, пропади они пропадом. Куда ни ткнешься, везде колючки одни. В отход не пойдешь, захирели ремесла, фабрики позакрывались. На Юге у нас Деветчия орудовал, девятью головорезами верховодил. Они скот перекидывали через границу. Ходко у Деветчии дело пошло, лет бы десять ему еще, и он шайку свою до тыщи бы увеличил. Пришлось бы его перекрещивать в Тысяцкого. А нашим-то детям уж и делить чего не осталось. Земля на кусочки раскромсана, тесно в деревне, а город нас не хочет. Одна и оставалась дорожка — к Деветчии. В те поры другое у меня прозвище было: Келеме. Знаешь ты, доктор, что такое келеме? Проклятая земля, на которой ничего не родится. Во мне буйства на троих, силушки на десятерых, а доля досталась скудная — по одежке протягивай ножки. Только на таких-то, какой я был, с треском одежка лопается. Будут они меня келеме называть!

Дети мои в Варнице начальную школу окончили, вернулись в Армудово. Кинулись было к плугу, а для моей полосы и одних рук хватает, без дела остались сыновние руки. Поглядел я на эти руки пустые, и такая меня горечь взяла, что надумал я к Деветчии податься. Купил себе старый манлихер, рассчитал: покумлюсь года два с Деветчией, голов этак двести скота перекину и детей своих подниму. Деветчия днем по болотам крылся, в Мутаровом долу. Отсиживался там, как в крепости, потому как знал через болота тайные тропки, а кто словить его хотел, хуже мух гибли.

В то как раз время шли мимо Армудова каракачанские стада. Тут я и придумал, что Деветчия мне не свет в окошке, и без него обойдусь. Стал за стадами за этими следить — по утрам они по нашему плоскогорью проходили. Одни говорили, что каракачане овец своих на пастбище перегоняют на ту сторону Тунджи, другие — что гонят на продажу в свиленградские села. Я-то смекнул в самую точку: каракачане со своим скотом расстаются. Если пастбище свежее ищут, то подальше от сел идут и скот так не гонят. Овцы у них не паслись, против ветра шли, только пыль висела, невысокая такая пыль, влажный воздух вверх ее не пускал. Прошло одно такое стадо — я и сон потерял. Все ждал, когда каракачане назад пойдут, все смотрел на деревеньки под Сакар-горой. Утром однажды вижу: трое каракачан перешли плоскогорье, стоят, на Татарский лес смотрят. Схватил я ружьишко, спустился к реке, змеей притаился промеж скал в ежевике… Доктор, споднизу мне дует что-то под самую спину. Будто и не в Юрдечкином я чулане, а снова в этих проклятых скалах торчу. Упираюсь в камни и плечами и пятками.