Росен Босев - Дни, что нас сближают

— Доктор, — свистящий голос вылетал из сведенного рта, точно пар из паровоза, готового ринуться с места, — ведь не псом же подзаборным я помираю, правда? Я тебе про дары свои вчера рассказывал, какими от греха хотел откупиться, пустые они оказались, эти дары. Но вот сейчас-то, скажи, неужто и сейчас я не человек? Не палачом же Каракачанину помирать.

Последние слова он сказал в потолок, может, принял его за небо? И тотчас извился обручем и затих, натянув одеяло на изуродованное недугом лицо. Кончилась, видно, и последняя нарезка. На ветер пошла моя психотерапия. А может, она сделала только то, на что способна всякая терапия…

А Юрдечка в комнате у роженицы пеленала вымытый и подсушенный верещащий комочек с головкой в мягком пуху. На полу стояла недомытая сковорода с песком и проволочной мочалкой. Роженица смотрела изможденно, словно после бредовой лихорадки, с тихой нежностью в усталых глазах.

— Доктор, девочка, внученька мне родилась, — звонко пропела Юрдечка, укутывая в пеленку розовые припудренные складочки младенца.

— Мама, дай же мне ее, — простонала, слабо улыбаясь, роженица, еле глядя на белый свет.

— Сейчас дам, Гана, доченька, сейчас, погоди, пока молоко спустится. Голодненькая она у меня, ягодка, — замурлыкала Юрдечка, — девять месяцев в темноте жила, вот теперь и сердится.

— Тетушка, мне бы прилечь где-нибудь, — попросил я старушку.

— Ой, Мишо, совсем мы тебя, касатик, забросили. Гана, поцелуй у доктора Мишо руку.

— Да что вы, тетушка Гораница, что вы, — испугался я.

Но Ганка уже тянула ко мне исхудалые руки, я склонился и поцеловал ее в щеку.

— Каракачанин-то как? Можно ему ходить? Пускай бы пришел на ребеночка поглядеть, — сказала Юрдечка. — Ах, и что это я, дурья башка, говорю, ведь три недели сюда мужчине нельзя входить.

— Он уже не придет, тетушка.

Старуха застыла над пеленками, но затем решительно перетянула сверточек крест-накрест и осторожно приложила его к материнской груди. Поглядев на недомытую сковороду, вымолвила:

— Настигла его божья кара.

И ринулась в сени, разметав сукман, стукнувшись плечом о притолоку. Я остался в комнате у роженицы, пусть Юрдечка попрощается с Каракачанином, пока он еще жив. Ребенок, прижмурившись, искал беззубым ротиком сосок налитой материнской груди. Склонившееся над младенцем Ганкино лицо с этой юной своей сердитостью начинало принимать мудрое и заботливое материнское выражение.

Каракачанин, выгнувшись дугой, опирался на кровать головой и пятками. Скулы не злобой уже, а точно яростью свело, а верхняя половина лица купалась в улыбке. Да, известно, какую страшную маску кладет столбняк на лицо человека, но мне показалось, что улыбается он не от болезни. Глупости, может быть, но так мне показалось. Он, наверно, и Юрдечку видел в полутьме. Страшно было слушать его рычащие стоны. Всю ночь меня насквозь прошибало это рычанье. Я уж не поминал об этом, не хотел, чтоб рассказ мой действовал угнетающе.

Юрдечка, почуяв меня за спиной, потеряла мужество, но быстро овладела собой и, закачавшись, словно птица на ветке, храбро приблизилась к Каракачанину.

— Э, Ташо, вот и тебе в кочевье, в вечный путь… С богом… — И пошла к сеням. — В воскресенье праведники умирают. В одну воду подгадал с моей внученькой… — обернулась ко мне старуха.

— Ташо?

— Ну да, Ташо Кайраков, люди уж и имя-то его позабыли. Как порешил он этих каракачан, стали Каракачанином звать. Одно время приступались к нему с дознанием, да ничего не открыли. Только прозвище это, как отметина вроде, на нем осталось. А мне он все рассказал, — добавила она шепотом от дверей.

Утро застало меня на Юрдечкином топчане в кухне. Утихший ветер разносил веселый дух щавеля и влажной земли. От теплого солнца запотело пыльное окошко. В раковине поблескивал керосиновый бидон. Все вокруг молчало, у меня сердце сжалось, когда я подумал, сколько приходится Юрдечке суетиться, чистить, скоблить, чтобы не прекращалась жизнь в доме, а все равно конец уже близок, скоро запустение одолеет и этот последний живой дом в деревне Армудово… Тут цыплята в ящике словно запричитали: «Иди, иди, иди!»

Натянув на себя просохшую одежду, я вышел через сени на балкон. Внизу в тумане дремала деревня, унылые столбики дыма мешались со мглой. Юрдечка, стоя возле перил, что-то высматривала среди крыш. Далеко за курганами начинался восход. Не сыскав, чего хотелось, во мгле, старая женщина перевела тоскующие глаза на ласковое мартовское солнце и перекрестилась.